капитан воскликнул, что так оно и было, а затем, устыдившись, судя по лицу его, своей забывчивости, потребовал, чтобы до истечения часа то же самое было проделано и у нас. Но если капитан и гордился чем-то превыше всего – а его письмо к жене, которое я, к стыду моему, прочитал, подтверждало это, – так тем, что за месяцы нашего отсутствия на родных берегах ни одного из членов команды не выпороли. Да, конечно, случалось, что на борту нарастало напряжение, и почти каждый день можно было услышать, как офицер приказывает матросу пошевеливаться, не то он, офицер, покажет ему, матросу, где раки зимуют, однако с тех пор, как мы в канун Рождества вышли из Спитхеда, никого еще не выпороли и палками не побили, и я очень хорошо знал: капитан надеется, что такое положение сохранится до поры, когда мы – они то есть – возвратимся в Англию, на какую бы дату это возвращение ни пришлось.
И потому не удивился, поняв по его лицу – в день, когда мы прошли 47-ю широту, – что он разочарован и опечален, поскольку весь экипаж вызвали на палубу, где должен был предстать перед судом Мэттью Квинталь.
Следует сказать: Спасителю ведомо, что я никогда не был жестоким мальчиком. Разумеется, я поучаствовал в положенном числе драк с моими братьями, но то были сущие пустяки: сначала обмен обидными словами, потом затрещинами, а потом мы катались по полу, молотя друг друга руками и ногами, – да и с этим быстро заканчивали, увидев, сколько удовольствия доставляем мистеру Льюису. Тот, бывало, усаживался у очага и провожал нас обезумелым взглядом, квохча, как старая ведьма, и покрикивая: «Правильно, Тернстайл, врежь ему!» или «Никакой пощады, Майкл Джонс, тяни его за нос да дери уши!» Мы с братьями дрались, конечно дрались, но для себя, а не для его забавы, и, когда он вмешивался, вставали, обменивались рукопожатиями, объявляли друг друга молодчинами и уходили, обняв один другого за плечи. И я был рад, что этим все и кончалось, потому как драк не люблю, а наблюдая за страданиями людей, радости не испытываю.
Но Мэттью Квинталь? Боже милостивый, глядя на него, поставленного перед командой, чтобы он ответил на обвинения, от которых, знал я, отпереться ему нечем, трудно было не испытывать удовольствия, поскольку из моряков «Баунти» он нравился мне меньше всех, а страх внушал наибольший. Почему? Да потому что я знал его раньше, вот почему.
Согласен, поворот неожиданный. Я исписал уже столько страниц, а о прежнем моем знакомстве с одним из тех, кто плыл на нашей развеселой посудине, поведать не удосужился? Ну, я не был таким уж нечестным, как вы могли бы подумать, поскольку, говоря о моем знакомстве с Квинталем, подразумевал знакомство с людьми такого пошиба. Я видел по его глазам, по тому, как он наблюдал за мной, что настанет миг – и ему захочется получить от меня то, к чему меня принуждали когда-то и в чем я никогда больше участвовать не желал.