«Слава те господи, прошел пассажирский, авось Олежек сегодня подъедет», — благоговейно шептала старуха и, разом почувствовав всем телом прохладу утра, торопилась в дом.
Заснуть она уж больше не могла. В восемь утра старуха одевалась и семенила к совхозной конторе, откуда первым рейсом отправлялся на железнодорожную станцию маленький автобус. Она подходила к грузному шоферу, мужчине лет сорока, совала под нос фотографию внука и требовательно наказывала:
— Вася, гляди, сынок, не обмишулься, привези внука-то. Он человек городской, может и заплутать.
— Баб Шура, я привезу, привезу, коль он приехал. Я каждый раз всю станцию оббегаю. Я так запомнил его, что он мне уж по ночам снится, — отвечал, тяжело вздыхая, шофер, вовсе не обижаясь на бабку, — понимал ее.
Старуха шла домой, ждала возвращения автобуса и, убедившись, что внук опять не приехал, брала лукошко и семенила в лес. Бабка Машкова для внука запасалась ягодой и грибами. «Он, поди, соскучился об этой земной благодати», — думала она.
Лето в этом году выдалось хорошим: не сильно дождливым, теплым. Трава на лугах вымахала в пояс — была сочной, густой и тугой, как тетива. В лесу, как никогда, много уродило ягод и грибов. На полях зрел добротный хлеб. Отменным обещал быть урожай яблок и смородины.
Радовались люди редкому лету, но больше всего хорошему лету радовалась старуха Машкова, сгорбившаяся, низенькая и худая до того, что сквозь нее, казалось, был виден весь мир.
Ходила старуха быстро, проворно.
— Баба Шура третью космическую скорость врубила, — говорили о ней в деревне, когда она семенила в лес. — Кабы мимо рощи не проскочила.
А возвращалась из лесу Машкова полями — окружной дорогой, смотрела на золотистые, тяжелые от налитого зерна колосья и не могла сдержать слез.
— Счастье-то какое, когда земля так родит! — шептала она взволнованно и крестилась на всякий случай.
Так шли дни за днями. Наконец внук приехал, какой-то тихий, уставший.
Прошло несколько дней, и старуха стала замечать, что с внуком что-то происходит. По ночам он не спит, выходит во двор и все о чем-то думает.
Подолгу стоял он, жуя мундштук сигареты, посверкивая залитыми болью глазами. Старухе тягостно было смотреть на внука.
В семьдесят пять лет сердце до глупого бывает обидчивым и восприимчивым к чужой беде, да и как ему не быть таким, если в жизни столько повидано, перетерплено. Когда чаша страдания налилась до краев, старуха не выдержала, заговорила с внуком:
— Внучек, милый мой, кровинушка моя, что с тобой?
— Ничего, баб, все хорошо! — усмехнулся тот в ответ.