Шмырин и Аверьянов по-прежнему работали вместе. Частенько они собирались вечерами в комнате Володи, много спорили, разбирая всевозможные схемы, доказывая преимущество той или иной радиосхемы. В теории Шмырин и Аверьянов были слабоваты, потому за разрешением спорных вопросов непременно обращались к Володе. Он-то уж в свои тринадцать лет собаку съел на этом радио. В воскресные дни, когда Володя с ребятами уходил играть в хоккей, бурильщики почитывали книжки по радиоделу — стыдно было демонстрировать пацану свою безграмотность.
В мае, когда появились первые проталины, загрустил Шмырин. Подолгу молча смотрел он на полысевшие пригорки, на легко парующую сырую землю, ждущую, будто женщина родов, первых всходов зелени, верующую в добро солнца, в бесконечность жизни — смотрел и не мог унять в теле озноб.
— Чего не говори, а земля — великое чудо, прямо волшебство какое-то! — говорил он Аверьянову.
— Что тут за земля — пустырь, кроме полыни да осоки ничего не растет. Это на вид она черна да жирна, но совсем бесплодна, — хмурясь отвечал Аверьянов, чувствуя, что с напарником происходит что-то необычное.
— Та земля, что хлеб родит, совсем чудо из чудес — мать матерей наша.
В июне, когда сошел влажный, пожелтевший снег, когда ярким перламутром брызнули южные склоны перевалов — это взошла трава; когда высоко в небе торопливо свистнула, будто напуганная чем-то пуночка; когда солнце почти не заходило за горизонт, Шмырины засобирались в отпуск на материк.
— Ты бы уж подождал малость, летом-то самые заработки, — отговаривал Константина Аверьянов. — Осенью и поедешь на фрукты.
— Нет! Душа исходит огнем, если сейчас не поеду, то с ума сойду или вовсе помру.
— Раньше-то жил и ничего?
— То раньше.
Уехали Шмырины, и Аверьянов затосковал, сроднился он с ними. «Вот ведь как человек устроен: без друга и деньги, и работа не в радость», — думал он.
Плохо спалось ночами Аверьянову, о войне думал, о прожитом. И жизнь его, внешне похожая на жизнь всех остальных людей (он работал, ходил в кино, по воскресеньям играл в домино), но совсем не такая, какой она должна быть, какой он мечтал ее видеть — иная не по его вине, в такие ночи напоминала ему порожняк, который катился по рельсам в неизвестном направлении. «Костя что-то открыл для себя, — размышлял Аверьянов. — Что-то такое открыл, что и жизнь, и душу его перевернуло». Не то Костино открытие, стремление распознать его, не то простая привязанность звали Аверьянова в дорогу.
Летом, получив от Шмырина несколько открыток с видами Сибири, Аверьянов не утерпел, собрался в отпуск. Шмырину он дал телеграмму такого содержания: