Юноша сел на высокий бордюр и заглянул в кухню. Там никого не было, но горел свет. На плите кипела кастрюля. Через несколько минут вышла Ирина и, помешав в кастрюле, встала у окна. Задумчивая девочка с карими глубокими очами. Прошел день, а Саша ничего не узнал о грозящей ей опасности.
Глядя на вечереющий город, он задумался. Вот такие же очи были у его Леночки. Такие же бездонные. Он не уберег ее…
— Я купаюсь в тебе, как в озере, — говорила она. — Я так счастлива и так боюсь спугнуть свое счастье.
— Ты знаешь, Кузя, — это прозвище осталось у него со школы, — мне хочется написать роман о любви, о настоящей большой любви!
— Обязательно напишешь! — уверял он.
— А вдруг не успею? — неожиданно сказала она.
— Что не успеешь? — вдруг испугался Саша.
— Роман написать…
Это было прошлым летом, и она не успела… Они оба только что закончили институт. Они мечтали. О науке, о будущем. Они спорили до хрипоты и пели песни у ночного костра. Они думали, вся жизнь впереди, и собирались пожениться.
Иногда Саше становилось страшно — такой она была светящейся. Как звездочка. От чего?
— От счастья, глупый, от счастья! — Леночка трепала его за чуб и смеялась.
Неправда! Она всегда такой была. Как светлячок! Чистый, ясный светлячок. Даже в детстве. Однажды Сашина бабушка случайно обронила — а Сашка совсем маленький был, а запомнил — «Такие долго не живут!» Он не знал еще тогда, как это для него важно, а запомнил.
Словно стремясь уберечь от жестокого мира, он обнимал ее внезапно, а к горлу подступали слезы.
— Ты чего? — говорила Леночка.
— Да так, взгрустнулось…, — шутил он.
Она была ранима и часто, отравленная пошлым словом, пряталась на его груди. Он ничего не говорил. Он гладил ее по голове. Она успокаивалась и снова глаза лучились яркими звездами.
— Ты, как вода! Кузя смешной мой! Я искупаюсь и снова чистая…
— Ты и так чистая.
— Нет, душа тоже пачкается, — убежденно говорила она. — Ты не поверишь, но я многое знаю про жизнь!
— Откуда?
— Не знаю! Например, что людям с незапятнанной душой легче жить, радостнее, что ли…
— А надо, чтобы радостно было?
— А как же? — удивлялась она. — Я сознательно ищу радость. Это моя религия! Я люблю ощущение полноты жизни, словно летишь и дышишь-дышишь — не можешь надышаться. Может быть, я просто люблю жизнь? Может быть…
Сидя на пустынной крыше, Саша вспоминал. Неправда, что мужчины не плачут. Они плачут, только чаще — беззвучно, так сейчас Саша и плакал. Впервые после ее смерти. Это боль выходила — застарелая, как засохшая лепешка. Крошилась в мелкие ломти и выходила горячими слезами. Пустынная крыша никак не отзывалась.