Эва предложила пойти со мной, чтобы посмотреть «как все пройдет». Но я считала, что это слишком личное. И эту ситуацию я должна пережить сама. Я неважно себя чувствовала, но все-таки снова кивнула мистеру Ничоллзу и негромко соврала, что приду с подругой. Мой язык прилип к небу, во рту появился устойчивый кислый привкус. Я пришла к врачу через несколько дней после нарушения цикла, через две недели после смерти Симеона и исчезновения Кенни, явившегося дурным предзнаменованием.
Прием назначили на следующий день. Я вышла в июльскую жару и глотнула душный лондонский воздух. Затем я повернула за угол на Мэрилбоун-роуд и быстро бросилась к какой-то канаве: меня рвало. На меня смотрели незнакомые лица с верхнего этажа восемнадцатого автобуса. Они, наверное, решили, что я наркоманка.
Чтобы пережить случившееся, мне понадобился год. В течение этого времени я не могла вернуться в Икфилд-фолли и не хотела никого оттуда видеть. К всеобщему изумлению, Симеон оставил мне крупную сумму наличными. Думаю, что жизнь в общине была очень дешевой, к тому же он владел частной собственностью. К небольшой сумме прибавилась плата за семинары. Я вдруг обнаружила, что совсем неплохо быть свободной семнадцатилетней девушкой. По объявлению в «Вечернем знамени» я нашла себе на Мейда Вэйл жилую комнату — большое помещение с высоким потолком, умывальником и ноющим ребенком за стеной. Поначалу там стоял запах вареной капусты и окурков, из-за которого мои приступы рвоты возобновились. Но к комнате прилагался большой балкон, выходивший на зеленый городской сад, к тому же стоила она всего двадцать фунтов в неделю. Вскоре комната была облагорожена с помощью драпировок из дешевого бархата и горшков с цветами с рынка на Черч-стрит.
Моим соседом снизу оказался парень с жирной кожей и бычьим лицом — марокканец Ахмед, мелкий торговец наркотиками и ди-джей из «Астории» на Шеферд-буш. Он отнесся ко мне по-дружески, называл «сестренкой» и помог пережить эти первые месяцы с помощью бесплатной травки и ночных разговоров по душам. Первые несколько месяцев я безвылазно провела здесь, прячась ото всех и с упоением рисуя. Потом я купила мольберт и краски. Запах капусты уступил место сладкому аромату масляных красок. Этот похожий на пещеру, сырой, пропахший дымом старый дом стал моим спасением, приняв меня в свое лоно, как когда-то приняла община, неразрывно теперь для меня связанная с горечью прошлого. Никто здесь ничем не был никому обязан, отношения казались свободней и честнее. Главное — здесь можно было давать лишь то, что хочешь, и закрыть дверь, когда нет желания делиться; поэтому отсутствовало показное человеколюбие.