— Идите, тетя старшина, поешьте… Фрицы здешние жратву нормально готовят… Суп с клецками, котлеты с капустой, компот из сливы… Будь здоров! Идите, я покараулю… Вы вон какая здоровая, вам есть много надо…
— А девушка… ну, Зоя, поела? И Дуся? — спросила Клава, чувствуя тошноту при одной мысли о том, что ей придется есть еду, которую для убитых ею людей принес убитый Юркой повар. И только чудовищным усилием воли она подавила эту тошноту, пошла в дот и стала доедать из судков остаток обеда. Она ела, словно бы отгоняя от себя видение убитого в белой куртке, ела, борясь с собой, и от того, что пища действительно была вкусной, почти домашней, ей было еще больше, еще сильнее ЖАЛЬ убитого Юркой немца… Ей почему-то думалось, что теперь в семи финских и пятидесяти одной немецкой семье недосчитаются кого-то из мужчин, и женщины в этих семьях будут рыдать, когда до них дойдут похоронки, и не одна об одном, а может быть, по три-четыре женщины о каждом из убитых. Ведь есть не только жены, но еще и матери, бабушки, сестры, племянницы, любовницы… А сколько детей осталось сиротами? А сколько детей вообще никогда не родятся от этих мужчин? И во всех этих немецких и финских семьях уже много лет спустя, показывая желтые фотокарточки детям, внукам или племянникам, будут говорить: «Это твой дядя Петер (или Пекко), его убили русские на войне». И дети, поглядев на карточку, где изображен такой симпатичный улыбающийся молоденький парень, как сбитый Дуськой Эрих Эрлих, или тот самый первый финн, или тот рыжий повар, инстинктивно, сердцем, а не разумом, возненавидят русских. И потом им можно будет долго и упорно объяснять, за что сражался симпатичный дядюшка и за что его убили русские, — они все равно не поймут и останутся при своем, даже племянники, не говоря уж о родных детях.
— Слушай, Зой, — спросила Дуська, чувствуя прилив сил и приятное тепло, изгнавшее озноб, — а Юрка этот, он тебе брат?
— Нет… — сказала Зоя. — У меня брат в тридцать третьем году от голода умер. Он и родился слабенький, и кормить нечем было. Молоко у матери пропало, а толокно он есть не стал… Так и помер. Сейчас бы почти как Юрка был, на три года всего моложе.
— Выходи за него замуж, — на полном серьезе сказала Дуська, — если не убьют вас, так не пропадете…
— Ты что?! — сказала Зоя, улыбаясь. — Он же маленький еще… Я его на одиннадцать лет старше!
— Ну и что? — усмехнулась Чавела. — Знаешь, сколько после войны вековать будут? Тысячи! Вот у нас, в авиации, скажем. Прибывает укомплектованный полк: тридцать «петляковых» — девяносто человек летсостава. Один к одному парни, шестьдесят офицеров, тридцать сержантов. Молодые, красивые, смелые… И — наступление! Девятка ушла — пять пришло, шестерка ушла — три пришло, четверка ушла — пришел один. К концу наступления — семь машин, все в дырах, десяток парней в строю, человек пятнадцать в санбате и госпиталях, а остальные… Иногда приходят, иногда у вас зимовать остаются, иногда в плен попадают, а большей частью — того… Сколько таких полков на моих глазах сменилось — ужас! Мужиков будет недохват, это факт… Это тебе у партизан кажется, что мужиков много, а их, родимых, столько повыбивало, что тоска берет… Тут уж не только на одиннадцать лет моложе, а и на двадцать лет старше сгодится…