– Какая тебе разница? – пожала я плечами. – Ты же все равно туда не пойдешь.
– С чего ты взяла? Может быть, мне захочется послушать органную музыку… интересно, кто будет выступать? Н. Абрикосов, А. Бернацкий… Минуточку, уж не наш ли это Августин Каэтанович?
– Наверное, он! – воскликнула я. – Обязательно пойду его послушаю, мне всегда нравилось, как он играет…
– Только не слишком с ним кокетничай, – добродушно промолвил отец, складывая газету.
– Папа!
– Хорошо, хорошо, не буду. Как продвигается твой роман? Ты вроде бы упоминала, что собираешься писать что-то новое.
– Я не знаю, о чем писать, – сказала я после паузы. – Мне ничего не приходит в голову. А у тебя какие планы?
– Закончить завтрак, пойти на работу, разбирать жалобы посетителей и учить почтовых служащих тому, что им и без меня прекрасно известно, – ответил отец с улыбкой. – А что?
– Я до сих пор не ответила на послание мамы, – призналась я. – Ты согласишься на развод?
Отец нахмурился.
– Я не знаю, как мне быть, – произнес он, глядя на сложенную газету. – Конечно, мы с твоей матерью уже не муж и жена. Но если мы разведемся… не отразится ли это на тебе?
– С какой стати?
– С такой, что знакомые начнут говорить: «А, это Настенька Ланина, чьи родители развелись, потому что ее мать ушла из семьи». И граф Рейтерн тоже наверняка об этом узнает.
– Не думай обо мне, – сказала я. – Делай так, как удобно тебе. В конце концов, может быть, ты еще встретишь другую женщину, которая…
– Ну уж нет! – вспылил отец. – Привести в дом мачеху… ты меня прости, но я видел, что начинается в семьях, когда там появляется вторая жена. Да что далеко ходить – взять хотя бы то, что произошло в Шёнберге…
– Но ведь не в каждой семье падчерица убивает мачеху, – проговорила я примирительно.
– Но отношения портятся, причем всегда. – Отец бросил на стол салфетку и поднялся с места. – Напиши матери, что я… что мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Да, и если ты не передумала насчет выступления органистов, в газете напечатана программа и указан телефон общества.
Оставшись одна, я закончила завтракать и перешла в кабинет, где меня ждала неразобранная почта. Ружка проследовала за мной и улеглась на ковре возле стола, задумчиво глядя на солнечное пятно на полу.
Одно из неудобств профессии литератора состоит в том, что те, кто не сумел напечататься, считают, что тем, кто напечататься успел, известны какие-то особенные секреты ремесла, и забрасывают их самыми нелепыми вопросами и просьбами. Одни интересуются, какие журналы больше платят, и делятся своими планами поскорее разбогатеть, другие просят пристроить куда-нибудь их стихи, а третьи требуют разобрать их текст и указать на ошибки. Я никогда не считала, что мне открыто какое-то сакральное знание, которое позволяет поучать других и давать им советы, но письма шли и шли, и на них волей-неволей приходилось отвечать. В то утро я сочинила ответ начинающему драматургу, который жаждал ознакомить меня со своей драмой и заодно желал знать, в каком театре ее лучше поставить, прочитала начало рассказа одной барышни, которая вместо «кто-нибудь» писала «кто не будь», и с горя выудила из почты пакет, надписанный по-немецки. Внутри оказалась небольшая книга, изданная лет десять назад, а в письме ее автор уведомлял меня о том, что недавно он прочитал перевод моего романа и был польщен тем, что я использовала цитату из его пьесы. Ничего не понимая, я открыла книгу в том месте, где она была заботливо заложена, и наткнулась на следующий пассаж: