— В тебе столько силы, — говорило оно, — что ты можешь даже опрокинуть гору,
— Могу, — говорило Море и пробовало доплеснуть до солнца.
В ясные дни над ним кружили чайки. Они кормились возле его берегов. А в волнах его резвились дельфины.
Море лежало неохватно огромное, и никто не догадывался, что оно умирает.
Когда-то их было совсем немного — водорослей- кремнеземок, с горсть, а может, и того меньше. Стоило только плеснуть Морю, и оно выкинуло бы их на берег, и все было бы хорошо. Но Море сказало:
— Ничтожные карлики. Чем они могут помешать мне? Пусть живут. Места у меня на всех хватит. Да и много ли им нужно места, когда их всего какая- то горстка.
Тогда их была горстка. Теперь они заняли все от края до края, и от них нельзя уже было освободиться. Миллиарды кремнеземок плавали в Море, и был у Моря буровато-желтый цвет.
— Ты, Море, цветешь? — говорило солнце.
А Море вздыхало:
— Не цвету — болею.
И никто не верил, что Море может болеть.
Кремнеземки рождались и умирали. Они были одеты в крепкие панцири. Кремнеземки умирали, а панцири оставались лежать на дне Моря. И время было бессильно перед ними. Они ложились пластами, прочными, как броня.
Море вскипало, бурлило, билось о скалы и все напрасно: кремнеземки не переводились. Море затихало и, готовое разрыдаться от бессилия, подолгу глядело, как бесшумно опускаются на дно умершие кремнеземки, а вместо них нарождаются новые.
И так век за веком.
Море чахло. Мелело. Задохнулись в нем рыбы. Улетели от него чайки. Оно умирало в одиночестве. Солнце глядело на него сверху и удивлялось:
— Что с тобой, Море? Я не узнаю тебя.
Море и само себя не узнавало. Давно ли перед ним трепетали скалы, а теперь у него не было даже сил сказать, слово.
Прошли еще века.
И вот там, где ходили когда-то высокие, как дома, волны, лежит каменное плато. Оно спрессовалось из скорлупок кремнеземок. Так растения-карлики погубили Море.
А ведь когда-то их было совсем немного — какая- то горстка. И стоило Морю плеснуть, легкой волной, и они были бы выброшены на берег. Но оно не сделало этого и потому погибло.
Была зима. Свистели метели, лютовали морозы. Верба царапала по стеклу окна обледенелыми ветвями, просилась в избу:
— Замерзаю я.
И где-то в сарае кулдыкал Индюк:
— Зима в нынешнем году матерая. Не зима — зимища. Долго лежать ей.
И тут высунулся из-под стрехи Воробей и чирикнул:
— А зима-то сломалась уже, на убыль пошла.
— Врешь, — хлестнула его по глазам снегом метель.
И мороз тоже сказал:
— Врешь!
Дохнул на Воробья ледяным дыханием, и поседел Воробей сразу, но все равно выглядывал из-под стрехи, чирикал: