Княжич мечтал увидеть тот чудесный ирий ромеев, но совсем не собирался глядеть на него в одиночку, без отца и старшего брата.
Теперь, в горнице, отец изрек это сладкое слово, глядя не вдаль, а — прямо в глаза своего сына:
— Ирий, — тихо проговорил он, сидя за столом вместе с ромеями. — Ты увидишь ирий.
Вернее всяких волхвов последыш в тот миг прозрел свое будущее: как чужая сила подхватывает его вихрем и уносит на тот далекий берег, откуда больше никаких иных берегов не видно. Не видно оттуда ни отца, ни Коломира, ни даже Большого Дыма. Оттуда не добежать домой, когда очень захочется. И нет от этой силы никакого спасу, никакого слова.
Только последыш вздохнул, чтобы вновь зареветь и утечь со своими слезами в реку, как отец спросил громко и страшно:
— Ты чей будешь?
Больше плакать было нельзя.
— Чей, скажи? — еще грознее велел отец.
— Туров, — ответил последыш.
Он опустил глаза, и красные сапожки стали расплываться в слезах, как раздавленная клюква.
— Не ведаю, Туров ли, — донесся суровый глас отца. — Кто такого поведет в Дом?
— Каган Хорог, не гневайся на сына, — добрым голосом заступился за последыша главный ромей. — Тот воин хороший, который знает наперед все опасности. Такой воин позволит своему страху выйти из сердца наружу за день до битвы, а потом уже не даст страху вернуться обратно… Вижу, твой сын таков.
Отец помолчал и, не став добрее, ответил ромею:
— Хороший воин не знает страху отроду. Таковы были Туровы от начала века.
Он перевел взгляд на старого Богита и рек так же, как рубил мечом:
— Мое слово крепко, Глас Даждьбожий.
В доме князя-воеводы жрец держал свою силу на темени посоха. Потому он молчал.
— У меня ныне всего шесть сыновей, Глас Даждьбожий, — все наступал на него князь, чуя, что жрец не принимает его крепкого слова.
Жрец только опустил веки, и как только по его векам пронеслись тени всех воронов, живших на Туровых землях, снова открыл глаза.
— Разве жертва оказалась мала, Глас Даждьбожий? Разве гас священный огонь? Разве губил его ветер? — гневно вопрошал князь, начиная раздувать ноздри.
Ромей же отвернулся в сторону, к окошку-повалуше, в котором были видны зубцы тына и немного синего неба над зубцами.
— Ты слышал все слова, князь Туров, — спокойно и смиренно сказал старец-волхв.
— Из твоих слов, старый, не скатаешь крепких стен, — не унимался отец. — Разве было слово о кагане хазар? Куда он пойдет весной? Кто скажет, куда? Сам ли Даждьбог твоим гласом? Разве речено твое крепкое слово о печенежской орде? Ты не ведаешь того, а я ведаю. Ныне печенеги[70] снимаются со своих полей и пастбищ. Нет у них межей, дома их легче седел. Куда их понесет гнилой ветер? Не к нашим ли землям? Ведаешь ли, старый?