Днем-другим на том берегу показались и вовсе богатыри-великаны с гладкими, как тыквы, головами. Только из темени у каждого торчал пук волос толщиной в дубовую тень и развевался по ветру, как дым из кузни. Усы они свивали в длинные косы и на левой держали ножны с мечом, таким длинным и тяжелым, что он тянул по земле за жеребцом глубокую борозду, на которую со всех сторон так и сыпались ожиревшие грачи и вороны. Доспехи на чужаках громыхали знатные — из цельных щитов, повешенных на груди, плечах и лопатках. Копья эти великаны, видно, делали из цельных молодых ясеней, раз у копий на тупых концах лапами торчали корни. У стойбищ чужаки просто ставили свои копья на земле остриями вверх — получалась роща. Их ширококостные жеребцы, однако, ничем не удивляли, кроме толстых золотых колец в ноздрях и своего ржания, такого тяжелого, что оно гулко тонуло в реке вроде брошенных в нее с высокого берега больших валунов.
— Русы[74],- уважительно назвал их ромей. — Есть договор с ними, а то бы встали посреди реки плотиной, подняли бы волну — и тогда никак от них не откупиться… Пришлось бы отдавать мачту.
Княжич слышал о русах от отца. Многого отец даже не мог рассказать — только поднимал брови и широко разводил руки, когда вспоминал о русах.
— С ними воевать, как под обмолот спать ложиться, — признавался князь-воевода, повидавший в сече многих — и хорьков, и медведей. — Одним свистом глаз тебе с двадцати шагов выбить могут. А начнут мечами махать — так дышать нечем. Весь дух земной изрубят вокруг в мелкую щепку.
Откуда появились русы, говорившие на славянском наречии, княжич тоже знал — со слов князя-старшины Вита.
В ту давнюю пору, когда готская сила держала верх над силами всех племен, вождь готов Теодорих[75], положивший себе за щеку целый город Рим, решил извести на Поле всех славянских бродников. Они досаждали ему, как слепни усталому коню — разбивали обозы с положенной ему от покоренных народов данью, сеяли то там, то здесь готские черепа, из которых потом вырастали рогатые тыквы, и, наделав беды, весело пропадали в степных дымах и туманах, выедавших готским коням глаза.
И вот собрал Теодорих всех своих слепых воинов, чуявших врага издалека по вчерашнему поту, посадил их на ручных волков, питавшихся седлами, и выпустил на Поле.
Поначалу одиноким бродникам пришлось туго. Ищейки римского кагана находили их то ночью, то на рассвете. Они живо душили бродников — перегрызали им горло удавками-ожерельями из собачьих клыков и вороньих клювов.
Раньше никакой бродник не признавал никого своим братом-союзником. Бывало, схватывались они и друг с другом. Разъедутся до окоема земли, пустят жеребцов по встречному ветру и разлетятся, схлестнувшись только тенями. У кого тень мельче или осекнется на миг под тенью встречного, тот сразу и повалится с коня замертво. Бродников же не хоронят. Тут же налетают на мертвого вороны и, выклевав ему глаза, поднимают тело высоко в небеса, а оттуда отпускают. И тело бродника падает и, не долетая до земли, само разворачивается, как ветхий свиток, в дым и пепел.