Утро наступило хотя и теплое, но пахшее тревожной, широкой прохладой, будто с чистых небес густо пошел невидимый снег.
Полуденный окоем земли вдруг замерцал золотыми нитями. Княжич, приподнявшись на цыпочки, увидел, что там земля кончается и начинается сплошная парча, расшитая золотом. Значит, и река превращалась не в небо, а вся шла на бескрайнюю ромейскую ткань.
Внезапно в лицо княжичу ударил ветер со вкусом бесчисленных слез, и далекие берега распахнулись настежь.
Раньше так распахнулась перед княжичем настежь только материнская утроба. Тогда ему в лицо тоже ударил ветер, ослепивший полынной горечью. Тогда сила вод подхватила и понесла его в бездну.
И теперь перед княжичем будто сверкнуло округлое лезвие, распахнувшее родную плоть, и он снова вздохнул всей грудью всю ее предсмертную боль, вскрикнул и провалился в бездну.
Княжич Стимар очнулся, когда твердые пальцы ромея Агатона прикоснулись к его темени так же, как в час рождения прикасались пальцы старого Богита.
Он услышал тревожное бромотанье Агатона, подумал, что ромейские заговоры совсем бессильны. В тот же миг ему в нос ударил резкий запах. Княжич вздрогнул и открыл глаза. Куда-то в сторону живо убралась рука с кусочком вонючей пакли, и теперь с высоты совсем неглубокого, спокойного неба на княжича смотрел Агатон и что-то говорил на своем наречии.
Только девять лет спустя княжич вспомнил те ромейские слова и раскрыл их тайну.
— Отцу ты, наверно, доставил немало хлопот, прячась по ночам, и он решил доставить хлопоты нам… — тихо проговорил тогда ромей Агатон.
Княжич лежал, боясь подняться и увидеть ту бескрайнюю полынью, в которую угодил корабль.
Мудрый ромей увидел его страх — два крохотных водоворота зрачков.
— Прислушайся, маленький каган, — шепотом сказал он, коснувшись перстом невысокого и мелкого неба.
Княжич прислушался. Далеко за кораблем будто бы шумел лес, но шумел не как обычно, от знакомого ветра или баловства лешего. В этом лесу ровно дышало одно большое сердце.
— Понтос, — тихо сказал Агатон. — Ты увидел его, а теперь слышишь. Разве ты боялся его раньше?
И с этими словами он прислонил к уху княжича его раковину.
Стимар сразу схватил ее и изо всех сил прижал к груди. В ее непостижимой бездне было заключено целиком все море. Он крепко обнял его руками и тогда вздохнул с облегчением.
Весь день княжич просидел на корме, не расцепляя рук, и до боли в глазах всматривался в тонкую корочку-пенку берега. Однако с этого часа он вовсе не хотел ничего запоминать, ведь нет никакой пользы запоминать тающие на реке льдины, даже самые большие.