— Примешь хлеб, княжич?
— Приму, князь, — твердо, как ступив на крепкий мост через реку, ответил Стимар, а подумал осторожно, будто торил тропу из чужого леса: «Все приму, что дашь, князь Лучин, лишь бы скорей пройти дальше, а за твоей межой все оставлю. Путь далек — лишней обузы не нужно».
Он отломил от ковриги кусок и положил себе в рот, хотя предпочел бы положить его за пазуху.
— Войдешь кровью в наш род, княжич, если я, князь, тебя о том попрошу? — задал другой вопрос Лучин.
Стимар, не торопясь, прожевал хлеб и, отпустив его падать в утробу, ответил:
— Войду, коли просишь, князь, но поутру не волен не выйти, ибо не по своей воле ступил за твои межи. Разве не знаешь древний закон, князь? Мы, северцы, знаем.
Радимичи были скоры в деле, а Стимар скорее них — в хитрости. Сам он измыслил тот закон так ловко, что древнее того закона оказался хлеб, все еще падавший в его проголодавшуюся утробу, и даже не успел тот хлеб упасть, как княжич уже испек на языке из своей хитрости нужные слова и угостил ими радимича.
Княжий месяц снова затуманился. Пока радимич вспоминал древний закон и не мог вспомнить, Стимар добавил к своему угощению крепкий мед правды:
— Древний закон пророс за древними межами, а за ближними посеяна моя клятва, князь. Я дал клятву найти того, что положил волчью тень на мой след. Раз посеял — должен пожинать. Колос мести растет в день по вершку, а в час — по два. Тебе ли того не знать?
Радимичский князь слушал, бороня ногтями столешницу, а потом вздохнул полуденным ветром, и месяц, повернувшись рогами в другую сторону, весь посыпался из его зрачка ясными искрами. И от тех искр живо затлели оставшиеся на столешнице копна соломы. Не понятно было князю, но и он был не промах.
— Значит, по клятве и закону ты должен выйти за наши межи поутру. Верно, Туров княжич?
— Верно, князь, — довольный своей выкованной с изнанки правотой, кивнул Стимар.
— Значит, до грядущего утра волен ты остаться в нашем роду. В гривне наших межей. Верно, княжич?
— Верно, князь, — подтвердил Стимар и тут только почувствовал, как с полночи потянулась ему в ноздри поземка-тревога.
— Верно и ты рек свое слово, княжич Туров, — признал Лучин, довольный запахом уже испекшегося договора. — Скоры мы, радимичи. — И прибавил слова, сильно озадачившие даже хитрого северца. — Нам твоего дня еще до закату на весь век хватит.
Радимический князь Лучин знал, чему радуется. Слово княжича Турова входило в обычай его рода так же легко, как входит меч в свои добрые, износившиеся ножны. Лучиновы издавна были скоры в свадьбах. До третьих петухов они управлялись со сватовством, до полудня — со свадебным столом, до первой тени в вершок успевали протоптать молодым прямую дорожку в подклеть, а уже на закате выставляли на ветер, как паруса, простыни, запятнанные кровью, как закатное небо легкими облаками, и ветер всегда крепко надувал те простыни-паруса жизнью нового Лучинова потомка.