, пришедшего с ним из Царьграда. Достаточно было ему хотя бы одному обернуться и обоим узнать, но Стимар помнил с детства, что на чужой земле нельзя оборачиваться..
— Дно у тени Турова княжича поверх его следа, а не с изнанки, — отпустил хорошие вещие слова Лучинов жрец, а плохие проглотил до худого часа. — Значит, он человек, а не волкодлак.
Лучин, услышав такие слова, набрал полную грудь полуденного ветра, а выдохнул полуночный ветер таким теплым, каким тот бывает не осенью, а только в самой середине лета.
— Вот видишь, княжич, — радостно сказал Лучин, засверкав и даже заслезившись своим месяцем, как в морозную зимнюю ночь. — Если кто и заговорил твою тень, так только на твою же Турову землю. Если кто и ломал твой след, так на твоей же земле. Пророчеством о тебе, княжич, и твоей грядущей славе земля не первое лето полнится со всей сторон до самых небес. Если ты кому не по нутру, так только своим. Зависть в Туровой родове — твоя беда, княжич, но та беда свербит лишь за твоими межами. Для нас ты не изгой, а светлый жених. Счастье твое — у нас, княжич. Хлеб-соль тебе!
Лучин смахнул со столешницы всех своих собак, будто шелуху или мелкие косточки, сдул прочь оставшиеся от пойманной дичи перья и клочки шерсти и велел накрывать стол по полному чину.
Не успел Стимар и глазом моргнуть, как ему дали волю — живо распутали и усадили к столу, двинув сзади него по тропе под колени настоящую княжью скамейку — ясеневую, с высокой резной спинкой, распаханной золотым плугом, и с четырьмя подкованными ножками.
Только Стимар моргнул, как радимичи уже успели засеять княжью столешницу пшеницей. Княжич тряхнул головой — уже взошли и поспели на ней колосья. Развел он руками, удивляясь, — а хлеб уже убран и обмолочен. Только потянул носом — тут же душистым жаром дохнула на него со стола пышная, как скифский погребальный холм, коврига.
— Шустры вы, радимичи, — признал Стимар, глотая слюну. — Зачем вам стрелы, коли вам птиц не труд и руками с неба хватать?
Так и заискрился месяц в Лучиновом глазу.
— Не будь мы шустры, — важно изрек Лучин, — так летел бы ты теперь, княжич, в Велесову яму, как подбитый пращным камнем рябчик. Так бы все и летел и не ведал бы ни дна, ни покрышки.
Не дождавшись от княжича ответа, он посветил ему в лицо припасенной под правым веком утренней зарей, но так и не смог различить в северце ни добра, ни худа, поскольку сам Стимар научился у ромеев прятать в своих глазах минувшую ночь, а в ней скрывать ответы на все, что невзначай ни спросят по дороге.
Тогда Лучин вопросил его прямо, как выезжают на середину поля, чтобы сразиться с врагом: