Стимар скакал к лесу так стремительно, что зацепил с собой, как паутину, и всю оставшуюся зарю. Только в лесу заря сразу порвалась на лоскутки и, повиснув кое-где на кустах и ветках деревьев, осталась позади.
Впереди, по дороге, словно молчаливой царской стражей во дворце василевса, стояла тьма.
«День кончился!»- с облегчением думал Стимар, пригибая голову к самой гриве, чтобы не потерять ее, угодив гортанью на ветку.
Вместе с тем, вторым, пришедшим с ним из Царьграда, он стал ждать, что ярость наконец уймется, уляжется как шерсть, но ярость не унималась.
«Чья это шерсть?»- уже с тревогой спросил тот, второй, но сквозь стук копыт и своего сердца Стимар не расслышал вопроса.
Кто-то отскакивал с дороги в кусты, кто-то с испугу ломал ветви — зверь или иной, оставшийся в живых и пуще мыши опасливый вятич. А впереди постепенно усиливался и расходился от дороги в обе стороны такой густой треск, словно княжич невольно догонял в панике убегавшую со своей земли несметную орду плодовитых вятичей.
Приподняв голову, Стимар пригляделся: далеко, среди деревьев, мерцали головни, как будто в ночном жилище он приближался к догоравшей печке.
Но когда княжич наконец покинул оцепеневший лес, насквозь пронизанный его яростью, то увидел он, что печка вовсе не догорала, а, напротив, была во всю мощь растоплена.
На земле радимичей стоял жаркий свет самого худого дня, что всегда начинается посреди ночи. Горел град Лучинов. Раздольно, размашисто полыхали княжьи хоромы. Трещали и крутились огромными, поднебесными снопами уцелевшие после Броги вежи радимичей. Петушиным хороводом приплясывало пламя по пряслам стен и по зубьям тына. Разливалось огненное половодье кругом, все шире — по амбарам и овинам. Звезды от высокого жара смешались и теперь носились роем по небесам.
Внезапно конь под княжичем встал, будто уперся в стену, захрапел и задрожал всем телом.
Угольная тень всадника возникла против огня, метнулась навстречу Стимару, стрельнула искра по лезвию чужого меча.
Княжич отбил удар. Тень исчезла, нырнув с огня во тьму.
— Шустрый пес! — донесся сбоку родной северский голос.
Княжич едва успел поворотить уставшего коня и откинуть в сторону еще один крепкий удар, метивший уже не в темя, а в ухо.
— Северский я! — злобно крикнул он, брызнув слюной в огонь. — Не маши попусту!
Нападавший двинулся по кругу и так выступил на свет человеком, а не черной тенью. Конь его тоже оказался не слишком поворотлив — по обе стороны седла висело добро, добытое у радимичей. Два холщовых мешка и еще два снопа куньих шкур.