ныне кладешь
виру словом?
— Я напугал род, — отвечал княжич. — Я принес в род беду.
— Воля Даждьбога — твой путь, — глядя сквозь княжича, как сквозь рассеившийся утренний туман, рек Богит. — Иди!
— Прощай, старый Богит! — сказал Стимар и, не оглядываясь, быстро двинулся прочь.
Он спешил отойти как можно дальше, загородиться от взора старого жреца лесом, ветвями, листвой, травами. Наконец, растеряв все тропы в глубине густой чащи, княжич остановился и ударил себя ладонью по лбу.
«Старый не понял покаяния! — прозрел он. — Ведь не от рода оно, а от святого крещения!»
И тогда он первый раз оглянулся, и увидел, что весь род остался наконец далеко позади, отгородившись от княжича-волкодлака и стенами града, и лесом, и травами.
Густой лес стоял и навстречу княжичу Стимару, мрачен и едва проходим, по пояс запруженный скользким, с гнилым хрустом проламывавшимся под ногою валежником. Среди валежника колыхалась рябая гуща папоротников и кудрявой крапивы.
Здесь тишина не стелилась незримым туманом, как на лесных болотах, а лежала высоко наверху тяжелой кровлей — на древесных кронах.
Не стрекотали сороки, быки-туры стояли далеко, лисы сторонились.
Теплокровная тварь не подступала к этим местам, опасаясь их больше, чем близких окрестностей Большого Дыма.
Меченые скобами и висевшими на ветвях железными кольцами оберегов, деревья стерегли подступы к Дружинному Дому.
С этой стороны к Дому воинов княжич и его братья не подходили никогда. Была другая сторона — от востока — с широкой темной тропой, разбитой конскими копытами, с мягкими тропками заложных женщин[64], что прислуживали в Доме по особым дням. И на той стороне вились еще тайные тропки всего в змейку шириной, тропки, о которых не знал никто, кроме самых смелых лазутчиков, что припасали по всему пути, потаенному даже для волхвов, всякие ямки, укрытия, шалашики, дупла. Только братья от двенадцати годов до совершеннолетия ходили вместе по таким тропкам — подглядывать и бояться того, что было запретным для них не менее погоста и дома бродников.
Висевшие на ветвях родовые обереги были знакомы княжичу. Такие он видел не раз в кузнях Большого Дыма. Многие скобы-меты на стволах поржавели и оплыли корой. Однако своя тропа пряталась еще далеко и ожидала, пока со всеми нужными заговорами ее как слудет поищут и найдут.
Княжич присел на упавшее дерево без мет, с которого уже давно облезла вся кора, и его мысли наконец слетелись птицами, как бывало тогда у всех славян, а не завились в ромейскую канитель из букв и строчек. Княжич подумал, что он теперь один, с какой стороны света на него ни посмотри, хотя еще и не вышел за пределы