Через пару недель зашел попрощаться Степан Матвеев – со дня его неудачного сватовства мы не виделись. Я знала, что отец устроил ему выволочку: зачем полез в воду, не зная броду? А Степа оправдывался тем, что Елена Петровна первая заговорила с ним о возможной женитьбе, выведала его чувства и так ловко подвела к предложению руки и сердца, что он и опомниться не успел. Сам он робел передо мной и только собирался с силами поведать о своей любви. Степан конфузился, разговаривая со мной, но я отвечала ему очень ласково, изо всех сил стараясь сдерживать слезы, потому что ясно видела у него за плечом ангела скорой смерти.
– Я знаю, Хиония Петровна, что вы помолвлены. Что ж, не повезло мне. Но все равно, вы и только вы – звезда моего сердца!
Он поцеловал мне руку и вышел, а я, постояв немного, побежала следом и в нарушение всех приличий схватила его за руки:
– Степочка! Дорогой мой, пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! Не лезьте на рожон! Умоляю вас! Поберегите себя ради вашего отца! Ради меня!
Его глаза так и вспыхнули от радостной надежды, но тут же погасли. Он побледнел и отступил на шаг, вдруг поняв, что я хочу ему сказать. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза, потом он пожал плечами:
– Что ж, чему быть – того не миновать. Прощайте, Онечка. Не поминайте лихом.
И он повернулся, чтобы уйти, но я не выдержала, обняла его и поцеловала – как ни одна невеста не должна целовать никого, кроме своего жениха. Он глубоко вздохнул, постоял пару секунд с закрытыми глазами, а потом быстро ушел.
– Я буду молиться за вас! – крикнула я ему вслед и перекрестила: – Храни вас Господь…
Я получила от Степана несколько писем, в последнем были стихи Иннокентия Анненского: «Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…» Он погиб в середине апреля 1915 года во время Горлицкого прорыва. Федот Игнатьевич был безутешен – он рано овдовел и растил сына один. Так они и уходили, один за другим – наши женихи и мужья, наши братья, друзья и просто знакомые. А мы получали письма и переставляли флажки на картах военных действий, узнавая названия все новых и новых городов: Горлице, Тернополь, Брест-Литовск, Митава, Ковно…
Мы с Надей Несвицкой, тоже проводившей своего жениха на фронт, последовали примеру императрицы и ее дочерей, став сестрами милосердия в Англо-Русском госпитале. Работы было много, и мы сильно уставали. Я оказалась крепче Нади, и ни разу не упала в обморок, а брезгливости во мне никогда не бывало – сказывалось суровое монастырское детство. Но душа просто разрывалась от зрелища раненых солдат и офицеров, и я втихомолку плакала, вспоминая Алешу. Он писал так часто, как только мог, отдельно бабушке и гораздо более откровенно мне (насколько позволяла военная цензура). Письмо от 17 октября 1916 года оказалось последним. Только потом мы узнали, что Алеша был ранен и попал в плен к австриякам, откуда ему каким-то чудом удалось бежать и снова присоединиться к нашей армии. Его молчание сильно беспокоило нас с бабушкой, и мы неустанно молились за нашего мальчика. Но я чувствовала, что непосредственной опасности для Алеши пока нет, и успокаивала Елену Петровну, как могла.