– По-моему, – сказал Главкон, – в этом-то и состоит значение мусического искусства для воспитания.
– В таком же роде и умение читать, – сказал я. – Мы с ним справляемся, когда нам становится ясно, что разных букв во всем, где они встречаются, не так уж много; однако мы ни в малом, ни в великом не пренебрегаем ими, будто не стоит и замечать их, но везде стремимся распознать и научаемся читать не раньше, чем с этим справимся.
– Верно.
– Значит, и изображения букв, отражающиеся где-нибудь в воде или в зеркале, мы узнаем не прежде, чем будем знать сами буквы, впрочем, это требует того же самого искусства и упражнения.
– Безусловно.
– Но ведь это-то я и утверждаю, клянусь богами: нам точно так же не овладеть мусическим искусством – ни нам самим, ни тем стражам, которых, как мы говорим, мы должны воспитать, пока мы не распознаем повсюду встречающиеся виды рассудительности, мужества, благородного образа мыслей, великодушия и всего того, что им сродни, а также и их противоположности, и пока мы не заметим всего этого там, где оно существует – само по себе или в изображениях; ни в малом, ни в великом мы не станем этим пренебрегать, но будем считать, что здесь требуется то же самое – искусство и упражнение.
– Это совершенно необходимо.
– Значит, – сказал я, – если случится, что прекрасные нравственные свойства, таящиеся в душе какого-нибудь человека, будут согласовываться и с его внешностью, поскольку они будут принадлежать к одному роду, это будет прекраснейшее зрелище для того, кто способен видеть.
– Конечно.
– А ведь высшая красота в высшей степени привлекательна.
– Еще бы!
– Таких-то вот людей и любил бы всего больше тот, кто предан мусическому искусству. А в ком нет этой гармоничности, тех бы он не любил.
– Да, не любил бы, если это недостаток душевный; если же физический, можно еще выдержать и находить встречи приятными.
– Понимаю, – сказал я, – у тебя есть или был такой любимец, поэтому я не возражаю. Но скажи мне вот что: имеется ли что-нибудь общее между рассудительностью и излишествами в удовольствиях?
– Как можно! От них становишься безумным не меньше, чем от страдания.
– А есть ли у них общее с какой-нибудь другой добродетелью?
– Ни в коем случае.
– А, например, с наглостью и разнузданностью?
– С ними-то более всего.
– Можешь ли ты назвать удовольствие более сильное и острое, чем любовные утехи?
– Не могу, да и нет ничего более безумного.
– Между тем правильной любви свойственно любить скромное и прекрасное, притом рассудительно и гармонично.
– Конечно.
– Значит, в правильную любовь нельзя привносить неистовство и все то, что сродни разнузданности?