«Дети мои, потомки рухнувшего мира! На вас уповаю, ибо лишь в ваших силах распахнуть закрытые Врата и разверзнуть дверь в жизнь иную. Оковы, что сдерживают сей мир, удушающим змеем оплетают священное древо мирозданья. Настанут мрачные времена, когда каждая тварь, живущая под небом, притесняема будет стеной незримой, падут на головы их все бедствия, мыслимые и немыслимые, и будет так, пока не явится с той стороны воин, призванный побороть Зло и восстановить Справедливость. Пред его праведным гневом падут преграды, и народ возликует и освободится от гнета великого.
Вам завещаю, дети мои, встретить его с почтением и радостью, ибо в руках его плод долгожданной свободы».
Закончив, Лемминкайнен поднял взгляд. В комнате воцарилась звенящая тишина.
— Что-то я не наблюдаю почтения и радости. — Я отобрала свиток обратно. Нет, ну правда. Они меня, значит, призвали, чтобы я принесла им «плод долгожданной свободы», выдернули из жизни, оторвали от родных и близких, и… И какую встречу я получила? Меня унизительно схватили, перебросили через плечо, ничего не объясняя, заставили учиться в этом дурацком университете, терпеть тычки и оскорбления от каждого встречного-поперечного. И ради чего? Ради чьих-то идеалов? Из-за чьей-то глупой шутки?
В первую секунду мне захотелось разрыдаться в голос. Потому что дома меня уже больше недели ждала мама. Совсем одна. Возможно, она уже оббегала все инстанции, всюду натыкаясь на равнодушие госслужащих. Возможно, она обзвонила все больницы и морги, молясь и глотая корвалол, лишь бы я была жива. Возможно, она не раз прошла привычным мне маршрутом, пытаясь найти хотя бы какой-то намек на мой след. Возможно, она обрывала мой телефон, слушая бездушный голос автоответчика, а вредная соседка смеялась за глаза, раз за разом повторяя, мол, я так и знала, что этим все закончится.
Целую неделю я закрывала на это глаза, надеясь, что все решится само собой. Думала, что, если буду спокойна, этот сон не превратится в кошмар и я рано или поздно просто проснусь в своей кровати.
И тут же накатила злость и желание отхлестать эту честную компанию этим же свитком, и я не смогла сдержаться.
— Сейчас я покажу вам праведный гнев! — и я обрушила зажатое в пальцах пророчество на того, кто оказался ближе ко мне — на Рансу. Вряд ли тонкий сверток бумаги мог причинить боль, но я все равно продолжала раз за разом замахиваться, собирая все, что с готовностью срывалось с языка, все, что не могла высказать в иной ситуации. Слезы застилали глаза.
Не знаю, сколько длилась эта истерика, скорее всего, недолго, но я успела задохнуться от бешеного коктейля эмоций: от отчаяния, обиды, злости, безысходности. Когда чьи-то руки схватили меня за запястья и с силой тряхнули, я уже с трудом хрипела мне самой непонятные проклятия.