Это была жена.
— Ну, как ты? — буднично спросила она.
— Нормально.
Я не знал — говорить ей или нет. Если говорить — то как бы сделать это помягче. Я представил, какая у нее может быть истерика. Тут я вспомнил, что меня предупреждали поменьше болтать язиком.
— Как Руслан?
— Ничего, нормально.
«Говорить или нет?»
— Ты с работы уже пришел? Такая жара сегодня, не ходи больше, отдохни.
— С чего бы это я не ходил на работу?
Рука моя, сжимавшая мобильник, повлажнела от пота. Мне показалось, что сейчас телефон выскользнет из ладони, как мокрый угорь.
— Маме плохо. Давление высокое, и сердце болит. Она почти не поднимается с постели. Хочет вас видеть, Руслана. Можете приехать? Завтра, может быть?
— У меня работа… Почему ты его сразу не забрала?
Последнюю фразу я произнёс со злобой, словно жена была виновата в произошедшем. Тотчас все обиды на нее ожили в моем растревоженном сердце. Я вспомнил ее вечно недовольное лицо, когда разговор заходил об одежде, косметике, мебели. Яркий блеск, чего бы это ни касалось, превалировал в её предпочтениях; ей всегда не хватало денег. Временами она спекулировала интимной близостью, хотя делала это тонко, неявно — подводила меня к мысли о необходимости что-то купить. В эти минуты она была настоящей артисткой, прирождённой искусительницей. Игриво, шаг за шагом, сдавала она позиции, допуская меня к горячему лону, почти всегда добиваясь своего.
— Что ты злишься? Забрала — не забрала…
Я решил, что говорить ей ничего не буду, и почувствовал облегчение. Вслед за облегчением пришла мысль, что молчанием я, возможно, все лишь усугубляю. Но тот, телефонный злодей, запретил мне говорить, и это давало повод избежать тяжелой сцены, или хотя бы отложить ее. Коротко и холодно попрощавшись, я отключился и опустил телефон на журнальный столик. Положил я его медленно и осторожно, словно предчувствуя, что лежать ему там недолго, и откинулся на спинку кресла, попытавшись расслабиться.
Я подумал о теще, лежавшей с гипертоническим кризом и сердечной недостаточностью, в своем сельском доме в тридцати километрах от города. В глубине души мне всегда было почти наплевать на ее здоровье, но сейчас это равнодушие вызвало у меня лёгкий укол совести. Она была добра к Руслану, всегда пыталась помочь, хотя ее понимание помощи редко совпадало с моим. Ее навязчивость вызывала у меня лишь раздражение.
«А ведь она тоже когда-то была ребенком, и ее тоже могли украсть», — почему-то подумалось мне. Я вспомнил старые пожелтевшие фотографии, на которых она была запечатлена маленькой. Туго заплетенные косички, обветренное, крестьянское, недетское лицо, серое платьице грубой домотканой материи, кирзовые сапоги со взрослой ноги, которые были ей выше колен. Детского искрометного взгляда не было у этого ребенка, яркой одежды не было тоже. Она тогда и не подозревала, что такая одежда вообще существует. Кто-то, подумалось мне, выкрал у нее все это, отнял ее непосредственность, бесшабашные игры, веселый нрав и все остальное, присущее детству. Все это заменили идеологией, за которую держались, как за спасительную соломинку, чтобы не утонуть в море реальности.