— Давай, Кэт, ты должна меня слушаться. Когда я у себя дома, здесь надо играть по моим правилам. Это тебя поймали на нашей территории. Я могла бы сделать так, чтобы тебя арестовали. Или попросить папу прийти сюда с ружьем. Потрогай ее!
— Лучше сама потрогай.
Бледное лицо Дел исказилось в улыбке. Она протянула руку и погладила мертвую птицу пальцами с грязными ногтями с головы и до хвоста. Ее прикосновение выглядело нежным, словно птица была ручной канарейкой: существом, которое она кормила и называла по имени. Птицей, чьи песни она знала наизусть. Ее Крошкой Полли, ее любимой Чирикой.
Гниющая ворона тяжело качалась на проводе. Дел толкнула ее ко мне, раскачав еще сильнее. Мы как будто играли в тошнотворную разновидность тетербола[2]. Я отскочила назад. Дел засмеялась, откинув голову с жесткими светлыми волосами. Она широко разинула рот, и я заметила, что правый передний зуб был сколот. Не хватало лишь маленького уголка; даже не заметишь, если не смотреть пристально.
Ворона продолжала раскачиваться. Ее левая лапка была обмотана проводом с белой пластиковой изоляцией. Это крепче, чем веревка, объяснила Дел. Птица висела примерно в трех футах от верхушки деревянного столба, вкопанного в центре небольшого поля, где совсем недавно появились неровные ряды побегов зеленого горошка. Маленькие деревянные столбики с приколоченной ржавой железной сеткой стояли между рядами, образуя шпалеры для вьющихся растений.
Дел сказала, что ее брат Ник подстрелил ворону две недели назад. Он выследил птицу, когда она выклевывала семена горошка из земли, и завалил ее из духового ружья. Потом они с отцом повесили ворону точно так же, как делали это каждый год: мертвая птица должна была отпугивать других ворон, чтобы им неповадно было сюда соваться.
Я протянула руку и потрогала сальные черные перья на растрепанном крыле. Там копошились жучки, прогрызавшие оперение, чтобы впиться в гниющую плоть. Зеленые мухи с металлическим отливом отложили яйца в глазницах маленького трупа. Даже в мертвой птице пульсировала жизнь. Она воняла как старый гамбургер, оставленный на солнце. Как дохлый енот, которого моя мать однажды нашла под крыльцом в Массачусетсе. Он лежал и гнил глубоко под половицами, где никто не мог до него добраться. Мать сыпала известку через щели в половицах, оседавшую на раздутом трупе, как рождественский снег. Несколько недель на крыльце воняло; запах проникал в открытые окна и двери, приставал к нашей одежде, коже и волосам. Ничто не сравнится с запахом смерти. Его ни с чем не перепутаешь.