Боже, в какую провальную даль завели ее неспокойные мысли… И почему она в такое утро вернулась к истокам их жизни? Что неустанно точит ее последнее время, какие невидимые толчки начали раскачивать их примерную семью?
Она должна сегодня и обязательно начистоту поговорить с мужем. Его нервные срывы становятся все более частыми, они могут развеять в прах сотворенное и выпестованное ее хлопотливыми руками хозяйство, и тогда сам господь бог им не помощник. Эрне надо образумить впавшего в опасное состояние мужа, помочь ему забыть все прежнее, ушедшее из его жизни.
Десятилетиями Родион не растравлял себя, и молчаливое табу на воспоминания утвердилось в их образцовом доме. По женской своей чуткости Эрна всегда пыталась понять Родиона, в семейном гнездышке ублажала мужа как могла и бескорыстной обходительностью заглаживала его память. Неужели он готов отплатить ей черной неблагодарностью, забыть, что новая жизнь навсегда, навечно перечеркнула прежнюю?
Эрна быстро оделась и направилась в спальню мужа. Мимоходом бросила взгляд в окно. Негодующе и потерянно отшатнулась — Родион вывел «фольксваген» из гаража и, судя по тому, как был одет, собрался поехать в город. Один? В такое горячее время?
Эрна беспомощно побрела в пустую гостиную…
В доме Листопадовых воцарилось настороженное, готовое к взрыву перемирие. Степан скрывался два дня у Нюрки, а потом в стыдливом молчании воротился в родную избу. Ирина и бровью не повела — с такими каруселями мужа она давно и остыло примирилась, бабьей ревностью не терзалась: в так и не согретом теплым супружеством сердце уже давно не было места Степану.
Совестилась лишь перед дочкой, огорчаясь, что впервые увидела та столь открытую измену, наивно полагая, что неведомы Лене разлады родителей и не слышат ее уши людских пересудов. Уныло было на душе от укоризненных взглядов дочери, но больше озадачивал присмиревший, уводящий в сторону глаза, нашкодивший, но, думается, не отступивший от своих планов Степан.
Как же случилось, что сникла она в бессловесной покорности, развеяла свою гордость в угоду семейному согласию, которое так и не прижилось в их доме? В какие же годы переступила решающую черту, за которой похожие друг на друга дни стали размывать ее человеческую гордость, заметную прежде самостоятельность? Последняя стычка, когда она привычно отмолчалась и не встала на пути самодура, а он набросился на неокрепшую, но умеющую постоять за себя Лену, горькой ржавчиной ест ее душу, она казнит и проклинает себя за малодушие, и все громче рвется изнутри тяжелый крик: «Да ты ли это, Ирина?»