…Когда звеневшей от стылости дорогой возвращались они с Матреной из военкомата, когда оставили их силы и высохли слезы, нерушимо и бесповоротно считала она себя невестой Родиона, ненаглядного и единственного, без которого не мыслилась дальнейшая жизнь. Воспитанная в строгости, Ирина безоглядно ринулась навстречу гармонисту Родьке, и нипочем ей были многозначительные ухмылки обойденных вниманием подруг, осуждающие старушечьи перешептывания.
Все пело в ее руках, за что бы она ни схватилась, никакая работа не была ей в тягость — со всем управлялась сноровисто и легко. После того как проводили в армию Родиона, она уже без всякого стеснения забегала к тетке Матрене — развеять ее тягучее ожидание, прибраться в пустом и остуженном доме.
Унылые вечера возвращали надежду, когда говорливый Ипполит выкладывал на стол дорогие солдатские письма и, считая себя причастным к вспорхнувшей в одинокий дом радостной вести, выразительно поглядывал на кухонный шкафчик. Глуховато и счастливо кашлял Ипполит, смущаясь, разворачивала Ирина треугольники, а тетка Матрена извлекала первач и нацеживала доброму вестнику из зеленого кувшина честно заработанную норму.
Несчастье долго обходило стороной Матренин дом. Желанные вести летели с трех фронтов — приветы слали все три сына. Первым примолк Владимир. Он замешкался в сроках: неделю, месяц, три, и своим устрашившим молчанием поселил в доме невысказанную тревогу. Ипполит выкручивался как мог: винил почту, железнодорожников, которые, конечно, проталкивают военные грузы, а не срочные письма, придумывал десятки разных причин. И поначалу утешались они болтовней Ипполита, вроде бы отпихивая от дома ужасное, страшась непоправимого.
Похоронное извещение на Владимира обожгло Ипполита. Он показал смертельную бумажку Ирине, поскольку считал ее будущей хозяйкой Матрениного дома, и они согласно решили, что поберегут Матрену от разящей наповал горестной бумаги, подержат извещение у себя, а уж покажут потом, в подходящую минуту.
Но выжидать пришлось недолго — пришла похоронная и на Алексея.
Две черные вести Ипполиту стало хранить невмоготу, и он убедил Ирину, что пора открыться: пусть мать оплачет сразу двоих сыновей, сполна напьется оглушающего горя, перестанет изводиться грызущей неизвестностью.
Тетка Матрена вопреки их страхам не захлебнулась в крике, не опрокинулась навзничь в безутешном несчастье, а словно затвердела в молчании. Она напугала их безумными, потерявшими всякий цвет глазами и этой непроходившей могильной немотой. Ирина ужаснулась: а если речь ушла насовсем? Она вязала утешительный поток слов, и они мешались со слезами и с громкими всхлипываниями, она трясла безвольные плечи Матрены, вызывая ее захолодевшую душу в живой и звучный мир, опасаясь, что если не совладают они сейчас с окаменевшей Матреной, то уж никогда не разговорить ее, не вернуть к жизни.