Площадь постепенно наполнялась, уже даже и местная элита подтянулась, уселись на крытые бархатом лавки под предусмотрительно натянутый навес. Дамочки брезгливо косились в сторону простолюдинов, прижимая к носам надушенные платочки.
Я сидел в каморке, со всех стороной обложенной отведи-камнем. Вернее, лежал, потому что сломанное ребро при попытке сесть грозило проткнуть мне что-нибудь важное. Или уже проткнуло, не знаю, об этом старался не думать. Обшаривал взглядом толпу, не обращая внимания на выкрики в мою сторону и надеясь увидеть всего одно лицо. Но не видел. И вероятность, что я смогу сплести аркан тоже была минимальной, потому что постамент тоже был сделан из отведи-камня. А язык отрежут перед тем, как вести на казнь — тоже обычная мера. Чтобы заклинание не выкрикнул или проклятие. Посмертные иной раз и сквозь отведи-камушек пробиваются и через защитные щиты светлых. Еще бы, на последнем выплеске силы можно такого наворотить! Я бы точно пожелал этому городишке провалиться на Изнанку! Вот потому-то магам перед казнью языки и отрезают. Зрелищно и результативно.
Дверь открылась, впуская жреца Богини.
— Нужно ли тебе покаяние, заплутавший? Чтобы в равновесии и гармонии покинуть наш мир?
— Я предпочел бы в нем остаться, — прохрипел я. Вслед за служителем храма вошел лысый стражник, поигрывая ножом. Ну да, сначала — покаяние, потом — долой язык.
— Очисти душу, чернокнижник, облегчи совесть… — заныл жрец.
— Да с удовольствием, — я облокотился о стену клетки. — Начну с того, что при рождении убил свою матушку. Нет, я не намеренно, вы не подумайте ничего плохого, но грешок имеет место быть, кхе… Стало быть, я вылез, а она того — каюк. Обидно, кстати. Даже поздороваться не успел. — Я откашлялся. — Водички не найдется, служитель? А то в горле пересохло, а рассказ длинный.
— Говори по основным прегрешениям, заплутавший, — важно изрек жрец. — Убил кого? Или надругался над невинной девой? Или чужое взял? А то и хуже… — служитель понизил голос, — об императоре нашем, продли Богиня его годы, плохое подумал?
— Про императора я как-то вообще не думал, — хмыкнул я. — А все остальное — да много раз!
— Ну и славненько, — повеселел жрец. — Отпускаю твои прегрешения!
— Эй, а раскаяние? — возмутился я. — Песнопение о моей душе?
— После, все после, — обрадовал служитель, торопливо качнув над моей головой маятником. — Прах твой развеют, и спою.
Я хмыкнул. Поганый городишко!
— Язык давай, — стражник подкинул на ладони нож.
— Хоть накормили бы перед казнью, — сплюнул я.
— Обойдешься, чернокнижник, — хмыкнул лысый. — Палач ругается, что после посмертного ужина слишком много отходов из казненных выходит. Некрасиво получается, дамы жалуются, что воняет. Да и зачем добрую еду переводить, все равно ж помирать! Язык высовывай, все равно же отрежу, — почти ласково добавил он.