— Это было его право мести за отца, — сказала Андромаха.
— За это его никто и не осудил. Но после Эгиста они вдвоем с сестрицей убили и собственную мать.
— О-ох! — вырвалось у Андромахи.
— Да, вот так получилось, — Неоптолем смотрел на виноградную гроздь в руках женщины и ловил себя на том, что, при всей серьезности разговора, все время хочет наклониться и откусить одну-две ягоды от этой грозди. — После этого у Ореста помутилось в голове. Он уверяет, что порою видит страшных мстительниц Эрриний[1], и они грозят ему и проклинают его. А вот Электра, которая, как говорят, и убедила брата убить мать и сама держала ее за руки, пока он бил кинжалом, вот она никаких Эрриний не видит. Она вышла замуж за друга Ореста по имени Пилат, тот стал царем в Микенах, ну, и они правят вдвоем, точнее, Электра правит — ей ни ума, ни характера не занимать. Конечно, теперь Микены вновь в союзе со Спартой, и им, Менелаю и Электре, страшно бы хотелось быть в союзе и с Эпиром — тогда их власть будет прочна не только на Пелопоннессе, где все цари смотрят им в рот, а, можно считать, почти во всех ахейских землях. Соседи послабее тогда будут вынуждены принимать любые их условия. Понимаешь?
— Понимаю, — серьезно проговорила женщина.
— Очень хорошо. Так вот: я — сын Ахилла, которого они все слишком хорошо помнят. Они знают, что он никого слушаться не стал бы. Понимают, что и я не стану, если не буду им родней, то есть, если их семья не станет моей семьей, и их дела моими делами. Вот для этого и нужно теперь Менелаю женить меня на Гермионе.
Он помолчал, теребя виноградную лозу, медля говорить дальше.
— А что будет, если ты откажешься жениться на ней? — спросила Андромаха.
— Если бы я просто отказался, это означало бы только мой разрыв с Менелаем и самые плохие отношения со всем Пелепоннессом. Что уже плохо: если, скажем, я соберусь куда-то плыть, во Фракию, например, то мне ведь придется огибать Пелопоннесс, приставать там, чтобы взять воды и провизии, ну и могут быть всякие неприятности… Но дело не только в этом. Если я СЕЙЧАС откажусь взять в жены Гермиону, Микены и Спарта объявят мне войну.
— Из-за меня? — резко спросила Андромаха.
— Да, — голос Неоптолема дрогнул, но дальше он говорил уже твердо. — Еще год назад Менелай говорил мне, что все ахейские базилевсы в тревоге от того, что в моем дворце растет сын Гектора, что его мать, то есть, ты, пользуясь полной свободой, воспитываешь его, как угодно тебе, а не мне, что ты, моя… моя пленница, имеешь здесь — они так думают, какую-то власть…
— Они боятся Астианакса?! — вскрикнула женщина. — Или меня?! Но что мы можем?