– Не очень-то романтическое письмо, – сказала сестра Анджела.
– А разве Уилбур был когда-то романтиком? – спросила сестра Эдна.
– Ваш ответ сугубо прагматичен, – сказала сестра Анджела доктору Кедру.
– Надеюсь, – ответил Кедр, запечатывая письмо.
У Гомера появился компаньон по бессоннице. Теперь они с Кенди работали в кейп-кеннетской больнице в ночную смену. Когда дел было мало, им позволялось вздремнуть на свободных кроватях в детском неинфекционном отделении. Ночные шумы палаты успокаивали Гомера, детские горести и тревоги были хорошо знакомы; вскрикивания, ночные страхи, плач заглушали его сердечную боль. Что касается Кенди, черные ночные шторы на окнах как нельзя лучше подходили к ее траурному настроению. Ей были по душе и строгие правила затемнения, которые приходилось соблюдать в ночные часы по дороге в больницу и обратно. Правила предписывали ездить только с включенными подфарниками, и для ночных поездок они брали «кадиллак» – подфарники у него были очень сильные. Дороги побережья были погружены во тьму, и приходилось тащиться с черепашьей скоростью. Если бы начальник станции Сент-Облако (бывший помощник начальника) увидел ночью на шоссе «кадиллак» Уолли, он бы опять принял его за белый катафалк.
Злюка Хайд, чья жена Флоренс была на сносях, сказал Гомеру: если Уолли погиб, частица его души наверняка переселится в его младенца; если жив, то младенец будет предвестником его возвращения.
Эверет Тафт поделился с Гомером, что его жену Толстуху Дот замучили сны, которые могли значить только одно: Уолли силится подать о себе весть. Даже Рей Кендел, который делил свое время между двумя порождениями водной стихии – омарами и торпедами, как-то всерьез заметил, что научился читать судьбу по ловушкам. Омары ведь питаются мертвечиной. И если приманка в ловушке цела, омар на нее не позарился, значит она живая. Так что вытянуть ловушку без омара к добру.
– А ты ведь, Гомер, знаешь, – прибавил Рей, – я не суеверен.
– Точно, – кивнул Гомер.
Гомера много лет терзали вопросы, жива ли его мать, думает ли о нем, искала ли когда-нибудь. И ему было легче, чем другим, принимать эту неопределенность с Уолли. Сироте не привыкать, что самое важное в жизни существо считается пропавшим без вести. Но Олив и Кенди принимали его видимое безразличие за черствость и упрекали его.
– Я делаю то, что следует делать всем, – отвечал Гомер, выразительно глядя на Кенди. – Надеюсь и жду.
Четвертого июля праздничного фейерверка не было – затемнения еще не отменили, да и фальшивая пальба была бы насмешкой над теми, кто в эти минуты слушает настоящую канонаду. Гомер и Кенди, подручные медсестер, скромно праздновали День благодарения в больнице, как вдруг тишину ночной смены нарушила бившаяся в истерике молодая женщина. Она требовала от доктора Харлоу, высокомерного и не по годам законопослушного юнца, чтобы ей сделали аборт.