— Но ты напишешь и про то, что Мани укусил браконьера? — спросил староста.
— И браконьера, и сторожа, — ответил Лустенвюлер и открыл банку с бобами. — Но в наличии у нас только один укушенный, а должно бы быть два. Чертовски сложно все это изложить на бумаге.
— А если ты ничего не напишешь? — спросил староста.
— Тогда задница сторожа и пес старосты будут в полном порядке, — ответствовал Лустенвюлер, вываливая бобы в кастрюлю с мясным супом.
— Вот ничего и не пиши, — заключил староста и пошел домой.
Однако он не учел соображений барона фон Кюксена, а тот не учел характера старосты. Для барона все происшествие было верхом глупости. Он был убежден, что либо «трубочист», либо клиент Рафаэлей, либо же они оба, если они вообще не одно и то же лицо, заманили его в ловушку, тем более что на Минерваштрассе, 33а, его встретили не три Рафаэля, а три совершенно других господина, все трое неимоверной толщины и различались лишь двойным, тройным и четверным подбородками. Двойной подбородок заявил, что барону надлежало немедленно информировать их, тройной — что барон испортил все дело своей бредовой идеей натравить еще и свою псину, а четверной приказал, чтобы фон Кюксен сам загладил причиненный ущерб. Кроме того, барону сразу же показалось, что дом по Минерваштрассе, 33а, выглядит как-то иначе, чем прежде, пожалуй еще обшарпаннее. Он даже вернулся на тротуар, прежде чем войти внутрь, однако номер дома был тот же. Не он, а синдикат совершил ошибку, а что Рафаэли теперь пытаются свалить вину на него, типично для этой шушеры, присвоившей 60 процентов от продажи его подлинных картин. И что теперь они ведут с ним переговоры через каких-то подставных лиц, тоже наглость с их стороны. Но он-то из-за них вляпался-таки в пренеприятную историю. Изнасилование несовершеннолетней неизбежно попадет в суд. Хотя самое худшее его доберман все-таки предотвратил. Идея эта была вовсе не бредовая, и он продемонстрировал присутствие духа. А теперь нужно опередить жалобу старосты в суд. И он подал в столице кантона исковое заявление на возмещение причиненного ему ущерба.
Декабрьским утром смущенный Лустенвюлер протопал по наконец-то выпавшему глубокому снегу к старосте и заявил, указывая на Мани, который, виляя хвостом, бросился ему навстречу, что пса придется пристрелить, такому опасному зверю нельзя бегать где вздумается, он получил на этот счет из столицы кантона решение суда. Уж не тронулся ли умом наш Лустенвюлер, удивился староста, ведь он сам только потому и не обжаловал то, что сделали с Эльзи, чтобы Мани никто ни в чем не обвинил. А он и не писал жалобу на пса, возразил полицейский, это сделал фон Кюксен, а закон есть закон. Мани придется пристрелить, да он и сам его побаивается, уж больно этот пес огромный. Староста спокойно процедил — и это его спокойствие казалось особенно угрожающим потому, что он взял в руки охотничье ружье, — чтобы Лустенвюлер убирался подобру-поздорову, иначе он будет стрелять. Но не в собаку.