В полдень воткнули серпы в связанный девками сноп, прилегли отдохнуть: работать в самый жар нельзя, полудянка на шею сядет. Вечером все вместе отправились к Перунову дубу и повесили цветы и колосья на нижнюю ветвь. Женщины и молодежь были особенно веселы: пройдет жатва, а после нее – и свадьбы. По пути назад в Щедроводье пели:
Сизый голубь полетел
В поле поживиться,
Едет отрок молодой
За реку жениться.
Как шумит дубравонька,
Шумит зеленая,
Вьет веночек девочка,
Наша молодая…
Красовитовы отроки тоже работали не покладая рук. Целыми днями они трудились на старом голядском городище: подрезали склон, чтобы сделать его более крутым и неприступным, поднимали оплывший вал. Жили там же на берегу, в шатрах. Осенью им предстояло вернуться домой, в Смолянск, чтобы потом, к концу зимы, возвратиться и рубить бревна для своих будущих изб, клетей и частокола. Красовит намеревался возвести городец надежный, чтобы триста лет простоял, поэтому не брал летние бревна, которые быстро начнут гнить.
Лютомер с бойниками время проводил в основном на охоте, снабжая дичью и рыбой себя и Красовита. Жили они тоже в шалашах, на опушке. Вечерами те и другие отроки сходились вместе и до полуночи сидели на бревнах вокруг костра, развлекались как умели. Красовит и Лютава продолжали свое состязание – у кого деды удалее. Оба прошли уже колен по десять, но пока еще у обоих находилось что рассказать. «С косынькой русой прощайся, подруга! – поддразнивал Лютаву Красовит. – Моя скоро будет эта косынька!»
– А дед того Станияра, про которого я в прошлый раз рассказывал, жил в стране придунайской, и был он могучий витязь, – начинал Красовит, и отроки умолкали, прислушиваясь. – Звали его Будимир. Сидел он в Божич‑городце, и воевал с ним хан обринский по прозванью Белый Обрин. Стар уже стал Будимир, три года лежал, все хворал: топора поднять не может, лука натянуть не может, в стремя встать ему не по силам. Вот приходит к Божич‑городцу Белый Обрин с войском несметным и говорит: пусть выйдет ко мне супротивник, поединщик, буду с ним насмерть биться. Тут больший хоронится за среднего, средний за меньшего, а меньшего мамка на бой не пускает.
Отроки тихонько засмеялись.
– Так бы меня и не пустила! – с задором бросил кто‑то.
Лютава улыбалась, глядя в лицо Красовиту. Сейчас, когда она к нему попривыкла, он уже не казался ей ни молчаливым, ни угрюмым. Он не был болтлив и говорил только по делу; он не сиял улыбками и не сыпал прибаутками, но сердце у него было доброе. С отроков своих он строго спрашивал и не терпел никакого непорядка, но не требовал непосильного и следил, чтобы все были накормлены, одеты и довольны. Слушая, как он рассказывает о своих дедах и прадедах, Лютава представляла его самого на месте всех этих витязей, воевавших то с лесными вилами, то с голядинами, то с хазарами и обрами… И Красовит выглядел вполне достойным потомком своих предков, что веками брели от самой реки Дунай на северо‑восток и добрались уже до середины земли между Греческим морем и Полуночным. А в этих вечерних сказаниях рассказчики двигались, наоборот, на юго‑запад, к родине предков, и Лютава уже мысленно видела берега Дуная, откуда вышли все славянские роды. Это движение против времени, против солнца, – день за днем, поколение за поколением, все глубже и глубже в прошлое, – было настоящим погружением в Навь. Лютава отмечала в себе желание задать Красовиту вопрос: а понимает ли он, что ежевечерне спускается по мысленну древу в Кощное и всю дружину водит за собою?