– Вот взять хотя бы меня… – сказал он. – Спрашивается, за кого я воевал? Да за эту самую большевицку власть и воевал. Мы тада всей станицей поднялись супротив Семенова. И что же? Опосля победы ей бы, этой власти, поблагодарить казаков, но вместо того нас стали брать по одному да расстреливать. Вот мы и тиканули за Амур. Мне-то повезло, я свою семью увез, а вот остальным как? Иным даже пеленошных ребятенков пришлось оставить. А кто их кормить-поить будет?.. Бабы? – Он тяжело вздохнул. – Ну, ладно, двинули, что ль? – проговорил он и легонько хлестнул нагайкой своего чубарого, который тут же с места пошел легкой иноходью.
Так и шли гуськом сквозь ночь: впереди Болохова два казака да позади столько же. Будто бы на казнь повели. В душе тоска. Был бы хоть Федор рядом – оно веселее было бы. Все-таки, какой-никакой, а соотечественник. А тут все чужие. И не важно, за кого они там воевали, главное, кто они есть теперь. А теперь они самые что ни на есть враги ему.
Он оглянулся в надежде отыскать глазами проводника, но в темноте так никого и не увидел. И чувство безнадежности охватило его…
2
Пустынно на улицах Сахаляна. Рождественский сорокаградусный мороз загнал людей в дома. И только детвора, не обращая внимания на холод, верещала на все голоса, облепив речной берег, где для них была сооружена снежная горка. Это первое, что поразило Болохова, когда утром следующего дня два казака, не дав ему даже очухаться после тяжелого сна в пограничной сторожке, повели его через весь город в полицейское управление.
Здесь он был впервые, и его интересовало все. Шел и с любопытством оглядывался по сторонам.
Ощущение, что он находится в чужой стране, пришло к нему не сразу. Только когда они вышли из пограничной сторожки и оказались на узкой горбатой улочке с прилепившимися друг к другу небольшими магазинчиками, разного рода забегаловками и скроенными из фанеры и горбыля фанзами, он понял, что это все-таки Азия. Благовещенск был другим – тот был европейским городом, а этот нет, хотя всего-то в шаге друг от друга.
Нищета и убогость. И так повсюду в этой слабо заселенной маньчжурской глубинке, где вокруг на сотни верст одни лишь временные стоянки орочонов и гольдов, одинокие фанзы охотников и золотоискателей, спрятавшиеся в распадках среди покрытых монгольскими дубками сопок. В этой человеческой пустыне порой попадались и небольшие городки с поселками, где жили в основном китайские переселенцы из Шаньдунской и Хэбэйской провинций, которых согнал сюда голод и беспрерывные войны. Уездные городки – это обыкновенно серая кучка одноэтажных домишек, спрятавшихся за глиняными стенами и утопавших летом в тучах пыли или непролазной грязи. Сахалян же, бывший уездным центром, выглядел несколько иным. Опоясанный древней каменной стеной, он казался жителям окрестных сел настоящим городом, хотя по тем же китайским меркам это была обыкновенная деревня – всего-то около полсотни тысяч душ. В основном то были маньчжуры. Их легко было отличить даже издали по их длиннополым, без воротника, темно-синим однобортным халатам с крупными пуговицами на всю длину, широким штанам, подвязанным под щиколотку, и легкой, наподобие тапочек, обуви.