Я умолкла. Голову вело уже невыносимо. Паола тревожно обернулась ко мне, позабыв о несчастном Роджере:
— Не совсем понимаю, к чему вы клоните, леди Виржиния.
— Тот джентльмен посмеялся над приятелями, но тут же сам лишился чувств, — через силу улыбнулась я. И заключила: — Поучительно, неправда ли? — а затем потеряла сознание.
…Ветер перебирает сухие розовые лепестки с азартным шелестом, точно карты тасует. Мёртвый сад замер в вечном ожидании; он пахнет гербарием из альбома провинциальной девицы — сухие листья и цветы, пожелтевшая бумага, растрескавшаяся обложка из кожи, капля вульгарных духов.
Я облачена в старинное платье невесты, но подол у него измазан застарелой кровью. Он шелестит, как бумажный; каждый шаг даётся с трудом. В глубине помертвелого розового сада видна ажурная беседка. Над ней поднимается дымок.
Мне нужно туда.
Движение отнимает столько сил, что невозможно глядеть по сторонам. Но всё же я замечаю кое-что: корсет с разорванной шнуровкой на пожелтевшей лужайке, висельную петлю на ветке старой ивы, пустую колыбель под кустом шиповника… Они жаждут рассказать свою историю, но ещё не время.
Беседка действительно не пустует: леди в изысканном трауре курит трубку, разглядывая письмо. Она шагает вбок, становится вполоборота, и я вздрагиваю: вместо лица у неё сгусток тьмы.
К этому привыкнуть нельзя.
— Леди Милдред! Я… я так скучала.
Она улыбается, не оглядываясь на меня.
— В том, чтобы скучать о ком-то, есть особое удовольствие, милая Гинни. Не все люди должны возвращаться; не все тайны должны быть раскрыты.
Под ногами у меня что-то шуршит. Я опускаю взгляд: у босых ступней в сухих розовых лепестках ползают пустые змеиные шкуры. Яда у них нет…
Но если есть шкура — значит, была где-то и змея?
— Не понимаю… Это предупреждение?
— Это всего лишь опыт. — Она без улыбки бросает письмо наземь, и оно тут же исчезает — под ворохом розовых лепестков и змеиных шкур. — Некоторым тайнам лучше позволить умереть.
Поднимается ветер — и вздымает тучи пыли. За грязным облаком почти не видно сада; но сквозь шелест и вой начинает постепенно пробиваться странный размеренный звук.
…Он мне хорошо знаком — так падает земля на крышку гроба.
Очнулась я в глубоком кресле. Вокруг царил полумрак, из которого книжные шкафы выглядывали робко, точно запуганные приютские дети… Впрочем, глупость несусветная: уж скорее, мальчики и девочки из приюта имени святого Кира Эйвонского могли кого угодно запугать.
Я слабо рассмеялась; звук этот слишком напоминал стон, и вселил страх в меня саму.
— В последнее время, леди Виржиния, остроумие вам не изменяет, — послышался усталый голос Паолы. — Но, с прискорбием признаюсь, не все ваши шутки мне нравятся.