Мама сберегла один ценный предмет, оставшийся от времен до Чрезвычайного положения. Просто невероятно, что настолько хрупкая вещь все еще работала.
Она называлась «перьевая ручка Montblanc».
В тот день, в последние минуты, проведенные в этом мире, Мама передала Дону матерчатый сверток, в котором находились перьевая ручка и два драгоценных пузырька запасных чернил.
На ручке золотыми буквами было выгравировано имя Мамы — Франческа Витали.
— Это мой подарок на выпускной из университета, — сказала она, зажимая бесценный дар в руках Дона. — Возьми его. Теперь ты — новый Управляющий.
— Но почему я, Мама? Почему не Вагант?
— Вагант не подходит. Ты можешь рассчитывать на его помощь, но эта должность не для него. Ты можешь довериться ему. Он исполнит все твои приказания, и исполнит их идеально. Но он неподходящий человек для руководства моими бедными детьми.
— Но мы так многим ему обязаны. Будет нечестно, если ты выберешь меня.
— Вагант поймет. Вот увидишь, он поймет. Проблемы будут устраивать другие.
Ее сотряс долгий мучительный приступ кашля, заставивший согнуться пополам от боли. Словно перочинный ножик Ваганта с маленьким лезвием, раскрывавшимся на сто восемьдесят градусов. Легендарным лезвием, которое однажды спасло их от людоедов. Мама согнулась под прямым углом, как этот ножик, лезвие которого затачивалось столько раз, что стало похоже на лист бумаги.
Этот ножик тоже был для них символом. Реликвией из прошлого.
В тот день, семь лет назад, умирающая Мама сделала Дону этот подарок и произнесла слова, сделавшие его новым Управляющим Города.
«Заботься о моих детях», — сказала она ему чуть слышным шепотом. После этого наступила лихорадка и тот последний приступ кашля. Она была похожа на пламя свечи, угасающее в луже растаявшего воска.
«Руководи ими. Защищай их. Утешай их, когда они будут чувствовать себя одинокими. Я видела, как на тебя смотрит Сара. Однажды у тебя будут дети, с ней или с другой женщиной. Помни, что как бы ты ни любил этих детей, ты должен еще больше любить тех, которые…»
Ее глаза надолго закрылись из-за приступа нестерпимой боли.
Когда Мама вновь заговорила, ее голос был тихим, как шелест листвы на ветру.
Дону вспомнилась та греческая девушка, так изнуренная любовью, что от нее остался один только голос. Когда она почти умерла, боги прониклись к ней состраданием и превратили ее в цикаду.
Сострадание…
От Мамы почти ничего не сталось.
Открыв глаза, она не закончила оборванную на середине фразу. Вместо этого она взяла руку Дона в свои хрупкие, словно паучьи лапки, пальцы и погладила ее. Ее губы медленно, почти незаметно шевелились. Среди слез и всхлипываний Дон понял, что Мама поет детскую песенку — ту самую, которую она пела им на ночь, когда они были маленькими. Совсем слабым голосом она допела ее до конца. Потом ее губы сомкнулись, и Мамы не стало.