Мне потребовалось почти десять минут, чтобы найти там хоть одну живую душу. Душа на поверку оказалась весьма унылой, и на мой вопрос о поезде ответила сонно и неразборчиво. Насколько я смог понять, поезд должен был подойти через полчаса. В ожидании его я присел, зажег сигару и принялся наблюдать за последними клочьями истерзанного заката, слушая беспрерывный шум дождя.
Прошло около получаса или чуть меньше, прежде чем поезд медленно вполз на станцию. Он был непривычно темным; вдоль его длинного черного туловища не виднелось ни единого проблеска света, и поблизости не было проводника. Мне не оставалось иного выбора, как подойти к паровозу и громко поинтересоваться у машиниста, следует ли поезд до Лондона.
— Ну… да, сэр, — сказал он с необъяснимой неохотой. — Он следует до Лондона, но…
Тут поезд тронулся, и я запрыгнул в первый вагон. Там царила кромешная тьма. Я сидел в ней, курил и размышлял, а поезд двигался по темнеющим просторам, исчерканным одинокими тополями, пока наконец не замедлил ход и не остановился прямо посреди поля. Раздался глухой стук, как будто кто-то спрыгнул с паровоза, и в моем окне появилась растрепанная черная голова.
— Простите, сэр, — сказал машинист, — но мне кажется… пожалуй, вам стоит об этом знать… в этом поезде умер человек.
* * *
Будь я человеком тонкой душевной организации, несомненно был бы сражен этим новым знанием и ощутил бы настойчивую потребность выйти из поезда и немного подышать. На деле же я, стыдно сказать, объяснил вежливо, но твердо, что, если меня благополучно доставят к Паддингтону, остальное не столь важно. Но когда поезд снова тронулся, я все-таки кое-что сделал — не задумываясь, просто следуя инстинктам. Я выбросил сигару. Было в этом что-то древнее, как сама земля, и родственное траурным ритуалам. Мне показалось вдруг невыносимо ужасным, что во всем поезде едут только два человека, причем один из них мертв, а второй курит сигару. И когда ее пылающий красным золотом кончик угас, как погребальный костер, символически затушенный во время церемонии, я осознал, что ритуал этот воистину бессмертен. Я осознал его истоки и сущность, и понял, что перед лицом священного таинства слова бессмысленны, зато несут смысл действия. И я понял, что ритуал всегда будет требовать отказа от чего-либо — уничтожения хлеба и вина, возложенных нами к алтарю наших богов.
Когда поезд, пыхтя, дополз наконец до Паддингтона, я выскочил из него неожиданно резво. Задняя часть поезда была огорожена, вокруг стояли полицейские, но никто не подходил близко. Они что-то охраняли и одновременно прятали. Возможно, это была смерть в одной из ее самых шокирующих обличий, возможно, что-то подобное Мертхэмскому делу,