У бойлерной грелись на слабом солнышке две знакомые бродячие собаки. Я кинула им по куску хлеба, специально прихваченного на большой перемене из школьной столовой. Подождала, пока они заглотят угощение. Шурик тянул за руку - пойдём. Я продолжала, пошатываясь, стоять и смотреть на собак. Ощущала в ту минуту удивительное с ними родство. Одна из собак подошла, лизнула мне ободранные пальцы, повиляла хвостом, выпрашивая добавку. Шурик продолжал тянуть за руку, причиняя неслабую боль. Проще было пойти за ним без сопротивления. Но я всё стояла, смотрела. Пошла домой тогда, когда вторая собака легла, устроив морду на лапах, и устремила вдаль горько-тоскливый взгляд. Она живо мне напомнила бабу Лену третьего дня - чисто внешне, - и меня сегодняшнюю - морально. Очень похожая бездомная тоскливая собака поселилась в моей душе.
Вечером я оправдывалась перед родителями. Папа, как и предполагалось, понял правильно. Обозвал святым Себастьяном. Я сделала зарубочку в памяти. Надо непременно спросить у дяди Коли, кто такой святой Себастьян, чем отличился? Папа тем временем резюмировал:
- Надеюсь, ты понимаешь, что теперь тебе придётся очень трудно. Одному идти против целого коллектива непросто. Не сдрейфишь?
- Постараюсь, - вздохнула я. Оно, конечно, приятно - папино одобрение, вот хватит ли у меня сил? И характера.
Мама возмущалась. Моей дуростью. Папиным попустительством. Чему он дочь учит? Требовала написать заявление в милицию. Мы с папой отказывались наотрез.
- Они решат, что ты испугалась, - плакала мама, - и совсем распояшутся.
- Наоборот, - оппонировал папа, сам когда-то росший во дворе. - Они изобьют её ещё раз, гораздо сильнее, если мы в милицию обратимся. Ты, между прочим, должна гордиться дочерью. В кои-то веки она за доброе дело пострадала, не за фокусы.
- Я горжусь, - всхлипнула мама. - Только боюсь намного больше.
* * *
Наверное, это был первый мой нормальный поступок, за который стоило себя уважать. Я же почему-то стыдилась. Страшно боялась, что Серёжа узнает всю подноготную и встанет на сторону ашек, что я в его глазах окажусь предательницей. Воронин-то позже талдычил мне о моей безмозглости, учил вертеться в нужную сторону. Серёжа, - не трудно догадаться, - в тот же день всё узнал, в подробностях, принял соответствующие меры. Ни разу при том не дал мне понять о своей осведомлённости и позиции. Изображал лицо незаинтересованное. Обижался на мой отказ от его помощи.
* * *
За ту неделю, что я просидела дома, выводя свинцовыми примочками синяки и заживляя ссадины, много чего произошло. Во-первых, в классе я превратилась в персону нон-грата. Один Воронин отсвечивал рядом, умело создавал иллюзию, будто ничего особенного не происходит, служил мостиком между мной и одноклассниками. Втайне меня поругивал, поучал. Замучил нравоучениями. Я предпочитала отмалчиваться, лишь укрепляясь в своей правоте.