— Ух ты! — обрадовался Мэтт. — А можно, я сам?
— Валяй, — согласился Лукаш.
Мальчик качнул руку, и с его пальцев тоже скатилась красная тяжесть.
К тому времени, как на вершине холма появилась Ая, Мэтт, хохоча, накапал перед застывшими в благоговейном экстазе лемурами целую горку сверкающего красного волшебства.
— Подумать только, — заметил Лукаш присевшей рядом с ним Ае, — иногда для счастья надо не так уж много.
Да, устало кивнула Ая, иногда немного, сняла сандалии и прозаично закопала в сотворённом Мэттом чуде свои босые замёрзшие ноги:
— А мне для того, чтобы душа заткнулась, уже не хватает высоты и температуры.
— Тоже мне барометр, — усмехнулся Лукаш. — Разве это счастье, когда душа молчит?
— Может, и так, — согласилась Ая. — В том смысле, что, может, и нет. Вот только просит она всё время чего-то не того.
— Чего не того? — подал голос молчавший до этого Мэтт.
— То пищи для ума, то репликации, то несовпадений.
— То есть ты хочешь сказать, что счастливая душа — это немая, слепая и одинокая? — поднял одну бровь Лукаш.
— Ну, я бы не была так категорична, — Ая поворошила ногой тёплые красные "бусины", и они побелели, озарив призрачным голубым светом лица сидящих. — Не немая, а удовлетворённая, не слепая и одинокая, а самодостаточная.
— Странно, — удивился Мэтт. — А я всё время считал, что все реализаты думают одинаково.
— С чего это вдруг?! — повернувшись к нему, хором возмутились оба реализата. — Одинаково думают только те, кто не думает.
— Вот-вот, примерно так, — засмеялся мальчик, и темнота эхом подхватила его смех.
Все трое подняли головы, всматриваясь во мрак.
— Это прямо шабаш какой-то, — продолжила темнота, грузно ворочаясь где-то то ли недалеко впереди, то ли за самой спиной.
— Роберт! — обрадовался Мэтт.
Лукаш с Аей переглянулись.
— Я, — отозвался большой чёрный с проседью волк, выходя из тени и садясь поближе к сверкающей теперь уже белым горке. Шерсть его была мокрой и пахла метелью и снегом. — Я слышал, у вас тут консилиум о самодостаточности и одиночестве.
Он широко, белозубо улыбнулся, и от этой чисто человеческой улыбки сверху вниз волной пошла метаморфоза. Ничуть не смущаясь своей бывшей волчьей, а теперь уже человеческой наготы, Роберт выставил руку ладонью вперёд, показывая, что, мол, вот он, сейчас, и по-волчьи передёрнул плечами, стряхивая с них воду, а потом подмигнул остальным под шелест образующейся на нём одежды:
— Ну что, продолжим про одиночество? Кто найдёт хотя бы один аргумент за то, что мы тут у себя в отрыве от человечества жутко одиноки, на целых полчаса заслужит моё уважение. Ну, и, чтобы интереснее было играть, я разрешу моей Море не интересоваться данной персоной.