Меня тянуло к нему, и я невольно всё чаще выпадал из общего разговора, наклоняясь к соседу слева. Впрочем, вскоре тот вместе с хозяином погрузился в изучение полкового альбома или памятной книги с фотографиями (там, где снимков не было, о событиях повествовали любительские рисунки). Всё начиналось портретом усатого человека с трубкой, внизу шла соответствующая цитата. Оба ждали моей реакции на это изображение, а когда дождались, произнесли с легкой укоризной: «Ну что ж, так было!». Они произнесли это одновременно, на два голоса и, конечно, были правы. Усатый человек с трубкой являлся частью суровой правды, воплощением которой служил Иван Федорович, правды, слишком резкой для поры обиняков, компромиссов и умолчаний. Потом, в соответствии с рангом, первым после него, но помещенным сбоку, шел сам Иван Федорович – снятый в лучах заходящего солнца, в тумане пыли, с медалями на груди. Острый профиль почти такого же, что и сегодня, лица, открытый – то ли для пения, то ли для призывного крика – рот. Он шел, с парадным шиком выбрасывая руки, а за ним знаменосцы с богато расшитым полковым знаменем, они двигались полевой дорогой – и было в этом что-то от песни:
Мы – сыны батрацкие,
Мы – за новый мир!
Щорс идёт под знаменем –
Красный командир!
А за знаменем – пехотинцы; изношенные, омытые дождями, пропотевшие и молодецки обтянутые гимнастерки, открытые рты, суровые, обветренные, огрубевшие от войны лица. Они повторялись и на других снимках. К съемкам, явно видно, готовились, для них позировали, но это не мешало: в них сохранялась жизненная фактура, вы почти чувствовали резкий запах пота, сукна, махорки, ржаного хлеба. Впрочем, позы тоже были натуральны, правдивы; эти «батрацкие сыны» множество раз так строились и вытягивались по команде «смирно», словно предчувствуя, что большинству из них, ставшему прахом и золой, проросшими корнями полевых трав, именно в этом виде доведется предстать в наши дни. Позы, следовательно, были естественны. Я не однажды видел на Красной площади экскурсантов с монгольскими (может из Центральной Азии?) лицами, которые – прежде чем предстать перед фотографом – по очереди снимали пальто и плащи, поручая друзьям подержать верхнюю одежду, и, старательно одернув гимнастерки и пиджаки, застывали, выпятив грудь и гордо выпрямившись, без тени улыбки на лице – спиной к Василию Блаженному и со взглядом, обращенным к мавзолею. Не представляю себе, чтобы самый искусный репортерский снимок мог рассказать об этих людях больше.
Так из фотографий составлялась история. Сожженное хлебное поле на Курской дуге, где чернели подбитые «тигры», а затем пошли родные стороны. Звучали названия – Августов, Сувалки, Моньки, Сейны. Этим путем шли они, пробиваясь к Нареву, прежде чем резко свернули на север, образуя кёнигсбергский котёл. Потом оказалось, что Кунавин, Григорий Кунавин, Герой Советского Союза, повторивший подвиг Матросова