Он запнулся и вспомнился доверительный шепот Касьяна: «Все мы грешные, да ведь и грешные жить хотят!» Игнат стиснул зубы, отмахнулся от воспоминаний, продолжил, повысив голос:
– Навь солоньские земли отравила! Что же людям делать, кроме как подчиниться?
– Это они любят – подчиняться, – ухмыльнулся черт. – Перед авторитетом… да силой… люди с радостью на колени падают. А ты их… оправдать хочешь?
Игнат угрюмо отвернулся, буркнул:
– Нет. Какое тут оправдание? Ведь не Марьяна, так Ульяна. Не в Солони, так где-нибудь еще…
– Мстить задумал?
– Не знаю. – Игнат еще ниже опустил голову, облизал пересохшие губы. Близость нави словно вытягивала жизненные силы. – Исправить бы хотел. – Щеку обожгло горячей каплей, и Игнат, не стесняясь черта, отер ее рукавом. – Навь обещала вернуть мою Званку, – хрипло произнес он. – Видел я в сарайчике гроб хрустальный. Хозяйка сказала, что не ее это тайна. Стало быть, твоя?
– Моя. Только… не для людских глаз она.
– Выспрашивать не стану. Только видел я на том гробе рисунок птицы с человечьей головой. И где она махнет левым крылом – там потечет вода мертвая. А где взмахнет правым – живая. Так кому, как не тебе, научить меня, где ее найти? Когда ни надежды, ни помощи нет, одна дорога остается – идти к черту.
Навий молчал, думал. Свечи плакали восковыми слезами, оплывали в подставленных блюдцах, и тени стали гуще, контрастнее.
– А знаешь ты… что я раньше человеком был? – вдруг спросил черт.
Игнат удивленно вскинул голову, всмотрелся в неживое лицо, исчерченное шрамами: не шутит ли?
– Был, – повторил черт. – Были мечты… и надежды… только перечеркнула все навь.
– Навь? – эхом повторил Игнат.
– Чертом стать легко, – продолжил одноглазый, а лицо исказилось, словно в кривом зеркале. – Достаточно… переступить через свои идеалы… найти оправдание поступкам… любым… даже самым страшным…
– Добрыми намерениями дорога в пекло вымощена.
– Вот и думай… не в пекло ли тебя… твоя дорога заводит?
Они снова замолчали. К запаху приторной сладости примешивался тяжелый запах крови, которая продолжала впитываться в прижатый к раненому боку рушник. Этот запах напомнил Игнату страшный вечер в тайге и алую строчку следов на снегу. Да ведь разве не решил он забыть все, как тяжелый сон? Разве не звала его Марьяна в жизнь новую и светлую?
Игнат обернулся, словно ожидал, что в дверь сейчас войдет Марьяна, возьмет его за руку и скажет: «Довольно. Едем!» Но никто не вошел. Извилистые языки теней припадали к ногам, лизали Игнатовы пимы, и что-то темное, зарождающееся под сердцем, толкнуло его в грудь, и он сказал совсем не то, что хотел изначально. А может, кто-то произнес это за него: