В тот год дела мои, вроде бы, пошли на лад — довольно заметно. Появились кое-какие деньги, в общем, конечно, совершенно незначительные, какой-нибудь секретарь союза столько недоплачивает партвзносов за тот же год. Но нам с женой благосостояние наше казалось чрезвычайным и устойчивым, в себе я стал замечать даже некоторую доброжелательную вальяжность, она же холодновато стала смотреть на некоторых из моих друзей. В декабре мы переехали на новую квартиру — три комнаты вместо наших двадцати одного и семи десятых метра, да и к центру поближе…
Тут я с ним и познакомился — с высоченным, задушенно кашляющим старым астматиком. Разговорились как-то утром, когда я гулял с нашим Маркони, дураковатым, очень добрым котом, прозванным в честь эпигона отечественного Попова — за выходящую из пределов вероятного способность воспринимать информацию от меня и моей жены без всяких не то что проводов, а без каких-либо звуков. Приходил из прихожей на мысль… Седой хрипун с широченными прямыми плечами и профилем старого Гинденбурга, памятным мне с детства по какой-то монете из обязательной в те времена для мальчишки коллекции, с симпатией наблюдал наше общение с Маркони, мне он показался интересным — в квартале нашем такая внешность не была типичной. Первым заговорил я…
Сначала, сидя на его запущенной дочерна кухне и слушая рассказы, прерываемые лютым кашлем, я не верил ни единому слову — знаю я этих стариков, ездивших проводниками в салон-вагоне Сталина, работавших секретарями у Постышева, сидевших вместе с Руслановой или Туполевым, либо взрывавших Храм Христа-Спасителя — все врут, почти все…
Потом я поверил — так никто не врет, не принято врать такое несусветное, да и незачем — врут, чтобы уважали больше, а уважать за этакое — все равно за то, что у человека абсолютный слух, склонность к гипнозу или рост выше двух метров — феномен, и все. Потом я понял, что не в уважении дело, он был просто другой, чем все мы, он был свободный и самодвижущийся — где-то я вычитал нечто подобное, не помню. Потом я познакомился с его старым приятелем, увидел кое-какие фотографии — все это было уже не обязательно, я верил. Потом я стал почти свидетелем последнего из его… черт знает, как это назвать… ну, деяний, скажем.
Я хотел написать книгу об этой самой, возможно, удивительной жизни, самой странной и привлекательной из тех, с которыми пересеклась моя. Я писал, когда успехи кончились — будто отрезало, когда недолгая и небольшая моя слава ушла между пальцев, как вода — вместе с деньгами. Я писал это вместо того, чтобы пытаться заработать хоть немного обычной в кругу моих коллег поденщиной для веселого радио и еще более удалых газетных страничек. Я писал как бы неизвестно для чего, хотя в глубине души знал, для чего и для кого…
