— Никто не может обвинить меня. — В ярости сказал Жоффруа.
— Я могу. Ищешь мира с язычниками. А для тех одна проповедь — кнут. Просишь у них подачки. Отпускают тебя с миром, потому что не боятся.
— Хочешь оскорбить? Так я тебе скажу. Где ты был, когда они брали меня? Не сдвинулся с места, вместо того, чтобы придти на помощь.
— Это и есть наказание за твое неверие. — Дю Беф заговорил спокойно. Но слова ворочались тяжело, будто что-то мешало. — Только ты не образумился. Ищешь позорного мира. — Показалось, что Дю Беф кивнул в мою сторону. — Вместе с ними.
— Мне нечего сказать тебе. — Жоффруа взял себя в руки.
— Будущее рассудит. — Отвечал хозяин.
— Хочешь ли ты известить короля о своих планах? — Спросил я миролюбиво.
— Передай, остаюсь ему слугой. Подчинюсь, если нет способа переубедить.
Огонь в комнате почти погас. Стены покрылись мраком, тени исчезли. — Приготовь им ночлег вместе с остальными. — Распорядился Дю Беф невидимому слуге. — Проводишь, когда скажут. Попрощаемся сейчас. — Темная тень, тяжело ступая, вернулась за занавес. Там и исчезла. — Передай королю, — сказал голос, — я не успокоюсь, пока святыня не вернется к тем, кому должна принадлежать. — Хриплый звук раздался вслед, то ли смех, то ли поперхнулся кто-то и теперь выкашливал кусок из горла. Мы остались одни, и слуга проводил нас к долгожданной постели.
— О какой святыне идет речь? — Спросил я Жоффруа, когда на следующее утро мы покинули замок, восторгаясь его неприступностью, спустились с горы и выехали на дорогу к Иерусалиму.
— Я не знаток. Видно, здесь многое переменилось, если Дю Беф заговорил о таких вещах. Уверовали некоторые, истина идет не от Иисуса, а от Крестителя. Я и сам бы мог предаться сомнениям. Но это лишь праздное размышление, а там, где есть сомнения, кончается вера. Меня не собьешь, а искушений здесь много. Эти любой ценой хотят получить голову Крестителя. По слухам, она там, в Дамаске. Ты слышал мой разговор с эмиром. Добром он ее не отдаст, хоть язычник, верит, что в голове этой сила. И пока он ей владеет, нам Дамаск не одолеть. И к тому же, — тут Жоффруа расхохотался, — неизвестно, есть ли она вообще. Мусульмане не подтверждают и не отрицают. Они — хитрецы. А это загадка. Кто знает…
Тут я увидел людей, толпой спешащих от леса, скопище прокаженных, что скитаются по дорогам, выпрашивая на пропитание. Одинокому путешественнику от такой встречи несдобровать, но нам они были не страшны. Дьявол вдоволь натешился над этими людьми, не оставив в их облике ничего человеческого. Страшные уроды, каких только можно вообразить, стояли перед нами. С гноящимися обрубками вместо рук, с расползшимися лицами, будто вылепленными из плохо застывшего теста, без черт, без носов, с багровыми наростами дикого мяса поверх бугристых опухолей, со страшными веками без ресниц вокруг невидящих белых глаз. Они громко шипели, похожие на восставших мертвецов. Тому, кто видел это, не нужно говорить про кару Господню. Тошнотворный сладковатый запах гниющей, распадающейся плоти. Лошади наши заволновались, стали пятиться, отказываясь идти сквозь толпу. Вместе они — стая, готовая затерзать слабого. Наши стали поспешно расстегивать сумки, доставать монеты и, не скупясь, бросали в пыль. Касаться этих несчастных нельзя, а отказать считается не только грехом, но и дурной приметой. И те в пыли стали драться, колотя друг друга обрубками, и, казалось, всех денег на земле не хватит, чтобы насытить их и алчную натуру. Последнее, что помогает оградить ее от дыхания вечности — деньги. Мы старались быстрее выбраться, миновать толпу, а они, закончив дележку, потянулись следом и бессвязно вопили вдогонку. Горло, разъеденное болезнью, отказывалось издавать связную речь. Не сговариваясь, мы узнали в крике несчастных голос Дю Бефа.