Заратустра тоже смеется, но у него другой смех, в нем нет грусти. Лао-цзы печален, как Иисус, и не печален, как Иисус; Лао-цзы смеется, как Заратустра, и не смеется, как Заратустра. В его печали есть смех и в его смехе есть печаль. Он точка, где встречаются противоположности. Он есть симфония, сама гармония.
Запомните, я не обсуждаю его. Между ним и мной нет различия. Он разговаривает с вами через меня — другое дело, другое имя, другая интонация, но тот же дух.
Сейчас, давайте возьмем изречение:
«Дао, о котором можно сказать — не настоящее Дао»
Сначала позвольте мне рассказать, как были написаны эти изречения, потому что это поможет вам понять их. Лао-цзы жил девяносто лет, фактически, кроме этого, он ничего больше не делал. Жил он полностью. Много раз его ученики просили его писать, но он всегда говорил:
«Дао, которое может быть выражено словами, не есть абсолютное Дао, истина, которая может быть выражена словами, сразу же перестает быть истиной»
Поэтому ему не хотелось ничего писать и говорить. Тогда что же делали с ним его ученики? Они просто были с ним. Они жили с ним, общались с ним, они прямо-таки пропитывались его существом. Будучи рядом с ним, они пытались быть для него открытыми, будучи рядом с ним, они пытались ни о чем не думать, находясь рядом с ним, они становились все более молчаливыми. В этом безмолвии он мог достичь их, он мог прийти к ним и постучать в их двери.
Девяносто лет он отказывался что-либо говорить или писать. Это было его основной позицией: истина не может быть сказана и истине нельзя научить. Как только вы говорите что-то об истине, это больше не истина: само высказывание искажает ее. Вы не можете научить истине. В лучшем случае вы можете указать на нее, но это указание должно быть всем вашим существом, всей вашей жизнью: оно не может быть выражено словами. Он был против слов, против языка.
Говорят, что каждый день он выходил на утреннюю прогулку, и часто за ним шел его сосед. Отлично зная, что разговаривать он не расположен, сосед всегда молчал. Даже «здравствуй» не позволялось говорить, даже о погоде не позволялось говорить. Сказать «Какое прекрасное утро!» было бы слишком долгой болтовней. Лао-цзы шел далеко, на целые мили удалялся он от дома, а сосед шел за ним.
Так продолжалось годами, но однажды случилось так, что у соседа был гость, который тоже захотел пройтись, так что сосед захватил и его. Он не знал Лао-цзы и его привычек. Он начал чувствовать удушье, потому что его хозяин молчал. Лао-цзы молчал, и он не мог понять, почему они такие молчаливые, и тишина начала давить на него.