Понятия не имею, о чем он. Я застываю, когда все головы поворачиваются в мою сторону, ведь обычно меня выделяют из толпы не по самым хорошим причинам, поэтому мое первое побуждение — убежать или спрятаться. Но потом Стефани издает громкое: «Розииииии!», и Энджело включает песню.
Поначалу никто не танцует. Песня звучит старомодно и слишком просто — как будто кто–то записал ее в гараже или типа того. В начале голос певицы довольно низкий, и я даже не могу сказать, парень это или девушка. Затем она начинает кричать, и когда доходит до первого припева, танцпол уже полон извивающихся и дергающихся тел.
Все визжат, когда певица стонет под гитарное соло в середине песни. Я смотрю на мистера Кэмбера и мисс Масо, ожидая, что у Энджело будут неприятности, но мисс Масо вслух читает карточки на цветах мистера Кэмбера, а он искренне смеется. Похоже, никого из них не волнует, что зал сейчас взорвется под эту самую “Cherry Bomb”.
Внезапно Стефани прорывается через столпотворение, образовавшееся вокруг нее, и бежит ко мне. С визгом она подбрасывает в воздух свой букет красных гвоздик, и они падают, осыпая меня дождем из красных лепестков и любовных записок, которые она даже не читала, словно на церемонии какой–то коронации.
Стефани хватает меня за руки, трясет волосами и заставляет меня прыгать вверх—вниз вместе с ней. Энджело не сводит с нее взгляд, словно никогда в жизни не видел ничего, столь же красивого. Я не могу перестать смеяться. Он показывает на меня, как будто все это должно чему-то меня научить.
Стефани подпевает во весь голос. У нее классный голос, но для такой музыки он не подходит. Я понимаю, что ее голос... милый. Слишком милый для такого. Я тоже начинаю подпевать — просто, чтобы услышать, чем отличаются наши голоса. По сравнению со Стефани, в моем голосе нет ничего милого — в нем есть что-то грубое и жесткое, раздраженное и неровное.
Прямо как «Cherry Bomb».
Когда песня подходит к концу, я поворачиваюсь и кричу Энджело: «Cherry Bomb!» Он ухмыляется.
— Поняла, что я имел в виду? — говорит он в микрофон, как будто он беседует со мной наедине, а не ведет дискотеку для старшеклассников. — И «The Runaways» — это только начало! Есть еще Ким Гордон и Сьюзи Сью...
— Чувак, ставь то, что мы знаем! — выкрикивает кто-то во внезапной тишине зала.
— Да, типа, из этого века! — говорит кто-то еще.
Даже не дрогнув, Энджело ставит Пинк «Raise Your Glass», и удовлетворенные массы снова начинают скакать. Пинк крутая, но я почти ее не слышу — у меня в голове до сих пор гремят «The Runaways».