— И приписки небось.
— Да где без них, Пал Палыч? На приписках нынче земля стоит.
Оба помолчали. Вроде и вязался откровенный разговор, но ответа на вопрос Знаменского не было.
— Однако, Багров, не Выхин же придумал круглое носить, квадратное катать. Он вот удивляется: понятия, говорит, не имею, чего на меня Багров взъелся!
— Тогда одно остается — спьяну накуролесил.
— Думал я, — серьезно и как бы советуясь с Багровым, проговорил Знаменский. — И опять не выходит. Уж очень точно вы с этой будкой: поставили тютелька в тютельку над котлованом. Еще бы сантиметров тридцать — и ау.
— Это да, — с гордостью кивнул Багров. — Сработано было аккуратно.
— И непохоже, что вы хоть теперь раскаиваетесь.
— А чего раскаиваться? Потеха вышла — первый сорт! Вы бы поглядели на Выхину рожу! Он ведь о своем авторитете день и ночь убивается, и вдруг такая оказия!
— Так, — все силился протолкаться к правде Знаменский. — Не спьяну, значит. Да и выпили вы по вашим меркам не очень.
— Грамм двести и пивка. Бывало, чтоб забыться, втрое больше принимал, и то не всегда брало.
— Багров, от чего забыться? Расскажите, право. Вам теперь долго-долго не с кем будет поговорить.
Багров крепко, кругами потер лицо; стер наигранное веселье. Взгляд отяжелел, налился тоской. Он упер его в пол.
Неужели так и уйдет неразгаданный? Костанди сказал «очень несчастный». Он что-то учуял особое. А Знаменский не понимал… Нечего делать, не всякое любопытство получает удовлетворение. Кнопка под рукой, пора вызывать конвоира.
Но Багров вдруг вскинул голову и спросил быстро, боясь, видно, передумать:
— Вы, Пал Палыч, женаты?
— Нет пока.
— Считайте, повезло.
— Да?.. — вот уж чего тот не ждал. — Мне ваша жена показалась чудесной женщиной. И она так тяжело переживает…
Багров оживился:
— Переживает? Вот и распрекрасно! Пусть переживает. А то вздумала меня тремя сутками напугать!
— Ну и ну… — опешил Знаменский.
Понял он наконец: Багров решил «доказать» жене. Виданное ли дело?! Ну была бы мегера, а то женщина редкостная, светлая какая-то. Да и красивая — тихой, страдательной красотой. О муже говорила просто и грустно, и ни слова осуждения. И ей-то в пику навесить себе срок?..
— Выходит, назло своему хозяину возьму и уши отморожу?
— Ничего, мои уши крепкие. А ей урок на всю жизнь. Все я был, видите ли, нехорош! Ну, пил, и что? Под заборами не валялся, всегда на своих ногах приходил.
— Неотразимый аргумент! Вы, по-моему, изрядный самодур, Багров.
— Такой уродился. И давайте, Пал Палыч, без педагогики. Еще не хватает про печень алкоголика и прочее. Дома уже вот так! — показал ладонью сколько достал выше головы. — Как мужа с работы надо встретить? Первое дело — лаской. А она? Опять, говорит, приложился. И всех слов. Шваркнет на стол яичницу с колбасой — губы в ниточку — и на кухню, посудой греметь… Сижу, жую… Дочка в учебники ткнулась, будто меня вовсе нету. Иной раз плюнешь — и спать. А то посидишь-посидишь в такой молчанке, да и грохнешь кулаком об стол! Будет кто со мной говорить или нет? До какой поры мне ваши затылки разглядывать, так вас перетак?! Дочка в слезы, а у этой наконец язык развяжется — совестить начинает. Тут уж одно средство: шапку в охапку и в пивную. До закрытия.