— Тебя опять разоблачат, — сказал Володя, — за твои же добрые дела.
— Вполне понимаю ваши чувства, — торжественно начал Сухарев, готовясь удрать от расплаты благодарностью. — У вас сегодня возвышенный день. Но если вам хочется побыть одной, я не смею настаивать…
— Я вас не отпущу, — начала Маргарита Александровна и тут же осеклась: — Впрочем, простите, я не располагаю такими правами, в самом деле, вам так хотелось на вернисаж, умоляю вас…
Сухарев облегченно понял, что он приговорен остаться.
Константин Соловьев умирал от старых ран. Я прилетел к нему, когда не оставалось никакой надежды; его уже выписали из больницы для домашней кончины в кругу близких. Он лежал в кабинете на старом диване, голова сохраняла ясность, только худой и белый, как мумия: опухоль источила его.
— Ты слышал? — спросил он.
— О чем?
— Меня разрезали для того, чтобы взглянуть на мои необыкновенные внутренности, и тут же зашили. Я открыл: индивидуальность человека состоит из кишок. Успеть бы написать об этом.
— Это еще ничего не значит, — сказал я, ибо общепринято лгать умирающим. — Ты еще напишешь.
— Я все знаю, — спокойно ответил он. — И ночами уже подпирает. Пора.
— Что подпирает? — не понял я. — Ты все придумываешь.
— Боль подпирает. А боль придумать трудно, она или есть, или ее нет. И потому мне пора.
— Как ты это сделаешь? — спросил я, потому что мне надоело лгать и притворяться.
— Смотри, — он вытащил из-под подушки трофейный парабеллум и привычным движением выбросил магазин на ладонь, верхняя пуля поблескивала тускло и отрешенно. — Двадцать три года это трофейное барахло валялось в диване, три раза переезжало со мной на новое жительство. Не зря берег.
— Не делай этого, — сказал я, — ты не имеешь права.
— Как можешь ты знать, имею я право или нет? Лишь тот, кто пережил мои мучения, может определить: имеет ли он право? Я приговорен. Неделя раньше, неделя позже… А я ведь не один мучаюсь. Со мной и они страдают, Вера, Пит… — он имел в виду жену и сына.
— Я понимаю тебя. И прошу — не делай.
— Мы с тобой старые солдаты, — сказал он, — и должны встретить смерть достойно.
— Именно этот способ ты считаешь достойным?
— Не знаю, — ответил он. — Я, верно, тоже отговаривал бы тебя, если бы был на твоем месте. Но это очень больно, даю солдатское слово.
Три года мы провели с ним в окопах, я знал его как самого себя и понимал, что уговаривать его бессмысленно, но продолжал твердить: «Не делай, не делай».
Наконец он сказал:
— Я буду терпеть до последнего. Обещаю тебе.
Я переночевал в гостинице и наутро снова пришел к нему. Он был в забытьи. Начиналась агония. Мы долго хлопотали вокруг него, делали облегчающие уколы, как будто есть на свете облегчение от смерти. Я смотрел на эту агонию и неотвязно думал: нет двух одинаковых смертей. Все мы рождаемся на свет более или менее одним и тем же способом, а уходим отсюда — каждый по-своему. Одно лишь общее нам дано на смерть — муки наши. Хотя если ты молодой, двадцатилетний, на бегу налетаешь лбом на пулю, тебе в подарок дается мгновенный уход, но за него приходится дорого платить: еще тремя такими же жизнями, которые ты мог бы прожить, не будь этой пули.