Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Я как в атаку или разведку, всегда вспоминаю.
— Вот это стихи! — восхитился Василий Дробышев. — Сам сочинил или из книжки? Дашь потом списать? Я ведь тоже москвич, как этот твой…
— Коркин Владимир, помощник начальника штаба по разведке. Мы с ним в разведку за «языком» ходили. Скажет, как отрежет. Сильный был мужик. Формулы открывал…
— Да, дела, жалко парня, — майор пригубил кружку и передохнул. — Ты с десятилеткой? И я. Не успели мы больше. Война все в нас убила.
— Понимаешь, какая катавасия, — оживился Сухарев, ободренный мимолетным сочувствием. — Из-за него я и встрял в эту историю. Первый раз в столице, на сорок восемь часов, за машинкой меня послали. Управился по делу за три часа. Имеется резерв времени. Рассчитывал в парк культуры на трофейную выставку сходить или, по-худому, в Дом офицера на танцы. А майор Петров говорит: отвези заодно похоронку на Коркина, только по-умному сделай. У этого-то Коркина жена была фронтовая, тоже москвичка.
— Это какая же? Из госпиталя? Как ее, Клавка, да?
— Другая. Она, понимаешь, в медсанбате устроилась, специально к нему приехала аж из Ферганы. Они еще со школы вместе, у них крепко было завязано.
— Ага, ага, вспомнил, Валентина! Светленькая такая…
— Да нет, тебе говорят, Маргарита Пашкова, сбежала к нему из института востоковедения, японский язык изучала, вот как! Улеглась моя былая рана — пьяный бред не гложет сердце мне. Синими цветами Тегерана я лечу их нынче в чайхане. Нет, это не про нее, просто так. Да говорят тебе, ты ее не знаешь, если бы знал, запомнил, она такая… Ну беру я у Петрова похоронку, а в голове и мыслей дурных нет. Прибыл в столицу, рассчитывал по-культурному, а все время на больницу ухлопал. Как я доложил ей про Коркина, она сразу того. Она же беременная — откуда мне знать? Я сюда, туда, «скорая помощь», носилки. Вот и нынче весь день по больницам — и все из-за майора нашего. Зачем людям такие страдания?
— Главное, чтоб она родила, — майор Дробышев уже успел поверхностно вникнуть в эту попутную историю, доставшуюся ему в качестве пикантной закуски, и с готовностью распоряжался своим доброжелательным советом, отданным тоном боевого приказа. — Так и записали: рожаем. Важно, чтобы общий баланс жизни оставался без разрушения.
— В том и дело, что он восьмимесячный был. Извещение раньше времени я привез. Ей операцию делали, а что дальше — туман неизвестности.
— Еще лучше, одна будет. Молодая. Десять раз родит. Не убивайся, романтик. Тем и прекрасна жизнь, что не знаешь, какую извилину она завтра преподнесет. Поэтому выпьем за извилины. Они у тебя имеются. Уважаю.