Когда мы начали спускаться, Джед Сивер, вероятно, не смотрел ни на одну из сторон дороги, не смотрел ни на деревья, ни вдаль, на прекрасный солнечный свет и зеленые склоны южной стороны. Он доверял инстинкту передвижения ногами и смотрел вверх в направлении своего бога, прося прощения за грехи всех нас. Он также просил, что если зверь нападет, пусть заберет его первым и не трогает ни одного из его друзей — так как он, хотя даже более несчастный грешник, возможно, вне всякой надежды на спасение, был, тем не менее, более подготовлен морально для грядущего осуждения и гнева. «И если такова будет твоя воля, — говорил он, — пусть их грехи будут на мне, Авраам, избранник бога, его представитель, спаситель, а не на них, но пусть они очистятся моей кровью>[62], ныне и присно и во веки веков, аминь».
Джед также старался, чтобы бедняжка Вайлит шла подальше от него, другой, вероятно, более безопасной стороной дороги, а сам шел ближе всех к лесному покрову, пот катился с его лба, словно слезы. Его большие руки праздно раскачивались и совершенно не были готовы к применению меча.
Я вспоминаю, какое огорчение принесла мне его молитва, несмотря на собственный страх и настороженность. Мне казалось, особенно при моем недавнем, приведшем к такой растерянности знакомстве с ересью, что если бы это было возможно, прежде всего, я не мог бы позволить никому другому нести вместо себя единственную ношу — мои грехи. Сегодня я не могу обнаружить никакого греха ни в чем, кроме жестокости и ее разновидностей, и по причинам, которые не имеют ничего общего с религией, но в тот день я был, все-таки, очень далек от такого мнения.
Когда мы продолжали спуск по другую сторону той возвышенности, запах тигра уменьшился. Наверное, произошло какое-то изменение едва ощутимых потоков воздуха. Он присутствовал, но не напал. Мы двигались вниз по дороге — прошли мимо лесного покрова слева от нас, достигли кукурузных посадок, миновали их, приблизились к открытому месту и городским воротам, а он не напал.
От села долетел мелодичный перезвон тройных колоколов. Часто их изготавливают из лучшей бронзы, привозимой из Кэтскила или Пенна — церковь может позволить себе это — и литейщики стараются отливать каждую группу таким образом, чтобы она звучала основным трезвучием с пятой басовой нотой. Третий, ударяемый последним, плывет высоким дискантом>[63] к спокойствию, имеющему сходство с тишиной, а обертоны>[64] переливаются сотней радуг. Эти сельские колокола извещали, что наступило пять часов: Время бросать работу, молиться и ужинать.