О власти скорбел, узнав о болезни Юыма.
Не удержать… Вторая слеза покатилась по щеке — благо, в шатре не было никого, кто бы стал свидетелем слабости. А если б таковой нашелся, пошел бы слух, что искренне горюет каганари о муже, что сердце ее разбито, а душа томится тоскою. Толпа любит разбитые сердца и томящиеся души. И не желает знать, что горюет Уми не о муже — видела-то его от силы дюжины две раз — но о себе. О том, что до самой смерти быть ей безмужней и безвластной, ненужной нигде, кроме как на троне, во радость и славу Агбая.
Золото-золото, птицы и клетки, судьба, поперек которой ни шагу… А может сбежать? В простом платье не признают. Во дворец и на колени? Страшно. Убьет ведь, за вину, которой нету, за грехи чужие.
— Маа? — Юым вбежал в шатер, разрумянившийся и будто бы совсем здоровый. — Мааа! Кони!
Кони и люди, волы и повозки, шатры и паланкин. А в руке золоченые колокольчики — последнее, что от прежней жизни осталось.
— Мы выступаем немедленно, — приказал Агбай, подхватывая племянника. — Поедешь со мной на коне, мой каган?
Уми заткнула уши, чтобы не слышать радостного смеха Юыма. Ей хотелось вернуться во дворец. Но отныне ее путь лежал к побережью.
— Где эта сука? — Ырхыз осадил коня так, что тот попятился. — Где?! Уми! Уми, собачья кровь, не заставляй меня искать!
Лагерь у стен Ханмы опустел. Бродили собаки, вынюхивая в пепле костров съестное. Издали доносились пьяные голоса, неистово спорящие о чем-то. Качался ветер в пустом ведре, то и дело ударяя его о стену барака.
— Уми!
Ырхыз спрыгнул в грязь.
— Морхай, найди ее. Ты должен ее найти. Ты… Ты должен был привезти ее. Ты…
Отряд растворился в сумерках, оставшаяся стража и свита, пока рыхлая, разношерстная, сложившаяся сама по себе, тоже поспешила отступить.
— Уми!
Крик напугал ворон и собак, заставил стихнуть голоса, только ведро продолжало упрямо стучаться в стену. Подхватив с земли камень, Ырхыз запустил в деревянный бок и заорал, страшно, на одной ноте.
— Найти, найти, найтиииии! — Он плюхнулся на колени, вцепившись руками в волосы, раскачиваясь, захлебываясь слюной. И свита, растеряв остатки храбрости, отползла еще дальше.
Элья и сама не сразу решилась подойти, просто в какой-то момент стало все равно: будь что будет, лишь бы он замолчал.
— Ее здесь нет, — сказала она то, что не решался сказать никто. — Она ушла. Убежала. Пойдем.
— Нет.
— Да. Она теперь тебя совсем боится, слышишь?
Замер, позволил Элье взять себя за руки, и поднялся.
— Ты ведь теперь каган.
— Я каган, — согласился Ырхыз: — Я! Каган!
От его смеха шарахнулись кривобокие тени собак, а верный Морхай приложил к губам бело-черный символ Всевидящего, прося не то защиты, не то благословения.