Небо летело навстречу земле, гнуло вершины елей, тянулось к дороге, но не решалось опуститься — остры были копья всадников. А те, не глядя вверх, гнали взмыленных коней, полня тракт звоном и криками, деловитой суетой уже не бегущего, но отступающего отряда. Не дули больше в витые рога из морских раковин трубачи, не сверкали шлемы да доспехи, и скопа на лазоревом шелке не пластала крылья.
Тихо идет Агбай-нойон, победитель Рыб. Совсем как на войне.
Видит бывшая каганари Уми не просто отпечатки копыт в пыли, а шагающие армии, не размолотые конские кучи, а растоптанные замки; не лужи в бороздах, а кровь. Но все дальше и дальше Ханма, все проще и проще мысли…
Летит дорога от столицы, спешит к безопасному, покорному побережью, где крепости грозными рифами стоят, готовые рассечь, разодрать в клочья волну каганова войска.
Теперь и трубачи заиграли. Только напрасно: вернули тяжелое.
Быть войне.
Не золото — серая пыль покрывает лик каганари. А где-то там, в хвосте поезда, в забитой мягкой рухлядью тележке, под присмотром Рыхи и кормилицы, спит Юым, не ведая о том, что когда-нибудь станет каганом.
Или мертвецом.
— Ты лично доставишь это послание! Лично, слышишь? — Ырхыз дрожащими руками пытался скатать пергамент, но тот выскальзывал, разворачивался серым нутром, сплошь изгвазданным кляксами. Переписывать набело каган не желал. Каган желал, чтобы воля его была исполнена.
Перечить не смели.
— А если эта сука изворачиваться станет, скажи, что я велю ее остричь, привязать к соломенному коню и сам буду возить по улицам Ханмы, пока она не сдохнет от стыда. А не от стыда, так от голода.
Пергамент все-таки покорился, затянулись узлом шелковые ленты, зашипел брызгами пережженный воск, хрустнула печать в кулаке.
— Позволено ли мне будет сказать, мой каган? — Морхай упрямо смотрел в пол. Нет, перечить не осмелится, выполнит и передаст слово в слово.
— Не позволено, — отрезал Ырхыз. — Это ты ее упустил. И если упустишь снова, то… Или ты специально? Она тебя подкупила? Чем? Что она обещала?
Сухой голос бесцеремонно вмешался в беседу:
— Смею заверить, что ничего. Морхай, можешь быть свободен. Лучше, если склана тоже уйдет.
От былой почтительности у Кырыма не осталось и следа. Он поставил на столик знакомый кофр, поднял выпавший свиток, повертел в руках и сунул в поясной кошель.
— По-моему, вам нездоровится. Волнения сегодняшнего дня сказались…
Договорить у хан-кама не вышло, Ырхыз в один прыжок оказался рядом, руки его сомкнулись на тощей шее, дернули вверх, почти сворачивая, но все же еще не ломая.