Ровно так же думал когда-то Бельт. Ровно так же мог он оказаться среди этих злых и веселых воинов, мог смотреть из толпы на незнакомого табунария… Или не мог? А эти сидят, надеются, верят. В перемены, в доброго тегина, в будущее честное, справедливое, где каждому отмеряно по силам его, по смелости да отчаянности. Эти готовы право на жизнь выгрызать и вколачивать ножи в глотки во имя ясноокого Ырхыза, долг отдавая. Знали бы кому отдают…
К счастью, не знают.
— Значится, ты к нам дядькой, уважаемый? — деловито осведомился немолодой, но крепкий с виду мужик с обвислыми соломенного колеру усами. — Это добренько, а то сидим тут, только воздух вокруг портим, што кони болезные. Я — Усень, бронный ходник.
Прозвище, не имя, но большего требовать не стоит. Захочет — скажет сам. Пока же глядит, выжидая, усы поглаживает.
— Где взяли?
— По-за Шуфрицей, вахтага Сумжи-нойона. Один из десяточки остался, остальных — в капустяку, а меня по башке шестопером.
— Я — Бельт, под Лаянг-нойоном ходил.
— Бывалый, значится… Это вот у нас Крыжа, из моей вахтаги, бывший камчар.
С пола поднялся огроменный человек с пустым взглядом. И, не сказав ни слова, снова сел.
— Завьяша, Вирхун, Нобель. Савуня из тяжников, не гляди, что кривой, рубиться он мастер. Жура…
Усень знал всех, по именам и заслугам, про каковые рассказывал немногословно, но четко и с гордостью, будто и не было позора. Будто просто собирается вахтага, пускай и в престранном для сбора месте.
Держали табун, как и положено, на конюшне, пусть и пожженной в прошлому году для усмирения какой-то заразы. О болезни говорил приколоченный к воротам знак грубой ковки, местами насквозь проржавелый, но все еще отпугивающий боязливых. Но те, кто обжил конюшню, защищаясь от дождя просмоленными полотнищами, греясь около потайных костерков, боялись вовсе не старого мора. Они сторожко прислушивались к тому, что творится за глиняными стенами, готовые защищать новообретенную свободу ножами, кольями, осколками камня и голыми руками. А уж если настоящее оружие дадут…
— Ты б сказал чего, табунарий, — хмыкнул паренек с переломанным носом, скалясь остатками зубов. — Чай бы послушали.
Бельт знал, что он — чужой для этих людей. Не сидел в одной с ними яме, не стоял плечом к плечу перед настоящим табунарием, приговор выслушивая, не ждал, деньки меряя, когда всем скопом поведут на шибеницу. А потому и лезть без нужды в души не стоит. И не полезет, не души ему нужны, но руки и умение воинское. А значит, разговору быть короткому.
— Что было, то было, — громко сказал он. — Кому-то память, кому-то злая наука. Но то позади. А впереди — служба под Бельтом Стошеновским, то бишь мной.