Топот городской стражи заставил бродягу заткнуться и, сунув палку за пазуху, нырнуть в ближайший переулочек. А за стражей, вяло покачиваясь с боку на бок, шли големы, волокли связки широких досок, ровные, ошкуренные комлики, резные столбики и каменные плиты, которым предстояло лечь на площади перед хан-бурсой. И погонщики в красных колпаках торопились, кричали да ругались на нерасторопный, мешающийся на дороге люд.
Пустели улочки. Кто знает, может именно вдоль этого кривого дома пройдут пешие вахатнгары и пронесутся конные. Здесь-то тесно, а там, в Высоком городе всяк попросторнее: будет, где развернуться злому табуну.
— Дай монетку, я тебе судьбу расскажу, — вцепилась в руку чумазая девица, расправила ладонь, носом едва в нее не уткнувшись, затараторила: — А быть тебе, господин, богатым, а быть тебе здоровым, а быть…
Пояс чуть дернуло, и Бельт едва-едва успел перехватить кошель за хвосты завязок. Получил наточенной монеткой по пальцам, но не выпустил. Не глядя сунул кулаком, попал.
— Вон пошла! — рявкнул на девку, а та, ощерившись желтыми зубами, плюнула в лицо.
— Сдохнуть тебе! Скоро сдохнуть. Я вижу, я знаю, я всю правду скажу. Туточки, на улицах ляжешь, кровь к крови, дрянь к дряни! Мертвяк!
Это ее глупое, бессмысленное — не верил Бельт уличным потаскухам, что за медяк берутся судьбу говорить — заставило таки ускорить шаг, вырваться из толпы и разноголосицы, добраться, наконец, до лавки Кошкодава.
— Долгою же была прогулка, — Кошкодав согнал со стола бусого зверя с драным ухом. — Я уже, признаться, заволновался даже. В городе неспокойно.
— Неспокойно, — согласился Бельт, проходя за ширму, которая отделяла торговую половину лавки от внутренней, где начинались комнатушки-кладовые для хранения товара и крохотная лаборатория, в которой Кошкодав сушил травы и готовил мази. Тут же была лестница на второй этаж. — Говорят всякое.
— Ну, что говорят, так это завсегда. Хуже, когда дурные разговоры в дело переходят.
Алхимик шел по пятам, едва не наступая на пятки. Приглядывает. Человек он совсем не сторонний, вопрос только, к кому побежит с докладом — к Жорнику с его шоблой или к светлейшему Ирджину, а через него Кырыму?
— Ханма, она беспокойная, — продолжал на ходу Кошкодав. — В ней, что в моей лавке, одной опрокинутой свечи хватит, чтоб полыхнуло. И кошки беспокоятся.
Черный, уже забравшийся на ступеньки лестницы, обеспокоенным не выглядел. Он сосредоточенно покусывал когти да хитро поглядывал на людей.
— Это ложь, что первыми бегут крысы. Куда им от людей-то? А вот кошки — дело иное. Кошки, они тонко мир чуют.