— Здравствуй, Турааааан! Ты вернулся!
Смеялась Байшарра, раскатывая улицы-ковры, раскрываясь ставнями, встречая лицами. И вот уже, белыми кольями колонн окружена, медленно плывет Свободная площадь. Половодье камня. Вертится-вертится, крутится водоворотом… Заглубляется песчаной воронкой, а из нее уже ползет муравьиный лев, расставив черные жвала. Хлопают крылья-руки, пытаясь замедлить паденье. Возмущается разум, пытается обуздать ужас, а хитиновые челюсти хватают ногу. Зажимают. Рвут пополам.
Больно!
Туран кричит. Нет, только пытается, но влажная тряпка тотчас забивает рот. Зачем? За что?! Он же вернулся домой!
Сознание приходило и уходило, подобно волнам, рисующим на песке все новые и новые картинки. Лица, которых Туран не помнил, слова, произнесенные не им. Иногда стихи. Их он силился запечатлеть, но терял ритм и целые фразы, меняя до неузнаваемости смысл, и быстро забывал.
Было очень больно. А еще — страшно в редкие мгновенья полной ясности, когда изломанное тело стонало о страданиях своих, а ужас, загнанный в далекие норы, выползал, нашептывая о том, что нынешняя боль ничто по сравнению с той, которая грядет.
Живи, Туран, победитель кагана! Ради тех, кто ищет тебя и, пройдя первым быстрым ударом по городским улицам, теперь мелким ситом просеивает городскую пыль. Живи, знай, что они близко, что молятся Всевидящему во здравие твое и возрадуются премного, обнаружив тебя здесь. Они подарят тебе эман, они излечат раны, они дождутся пока ты, глупец, не станешь достаточно силен, чтобы можно было выставить тебя на площадь. А там… Новые лица ненависти. И платой за победу — новые раны, новая боль, бесконечная, как твоя агония, которая растянется на несколько дней.
Чьи это слова? Муравьиного льва? Победителя каганов? Тянутся-тянутся, растягиваются… Скорее бы упасть куда-нибудь, но только насовсем.
Качели. Вверх-вниз и снова вверх, со скрипом в костях-перекладинах, с мучительным трением о плоть веревок, сдирающих кожу… Не веревки — куски полотна. Присохли, вот и больно. Он успел наложить повязки? Когда? Туран не помнил, но, дотянувшись непослушной тяжелой рукой до перевязанной груди, убедился — не сон. Впервые убедился.
Руку сбросило с груди, уложив вдоль тела, голову приподняло, плеснув в слипшиеся глаза светом, а в рот вошла железная трубка. Очень тонкая, очень холодная трубка, разодравшая нёбо.
— Пей, — велел голос, и ослушаться было невозможно.
Туран позволял жидкости протекать в себя и удивлялся, как это она не выливается через дыры в теле? Их же много, дыр. Стрелы… А потом еще упал, кажется. Долго падал, и ветер свистел в прорехи халата. Или это уже во сне?