— Сегодня только тридцать. Вчера было почти пятьдсят, — продолжал говорить Аттонио, точно не видел, что Турану и без его слов тошно.
Нет, не этого он ждал от первого выхода в город, от вылазки, которая внушала и страх, и надежду. Он ведь так и не поверил до конца, он ведь точно знал, что убил, а значит, все сказанное Аттонио — ложь.
— Именем ясноокого кагана Ырхыза, — загундосил глашатай. — За участие в мятеже, за сговор…
— Смотри, хорошенько смотри, Туран ДжуШен. Это не они убивают, это ты убиваешь. Каждого из этих людей. И из вчерашних. И из позавчерашних. Даже я не знаю, сколько их было. Сто? Двести? Тысяча? Радуйся, Туран ДжуШен, ты ужалил толстозадую Ханму. И теперь она злится.
Хорошо, место такое, что не видно подробностей происходящего на помосте. Туран бы не вынес, когда б с подробностями. Неправильно все. Не он виноват, а город и весь Наират, страна сумасшедших, которая очередным безумием сделала мертвого живым, а теперь брала щедрую плату за такой обмен.
— А чего ты ждал?
Не этого. Не старухи, которая шустро сновала между стражников с двумя корзинами на коромысле: в одной пироги, укутанные от мух холстиной, в другой долбленки с родниковою водой. Не привычного запаха жареного мяса, что доносился от дверей лавчонки, и не купца, осмелевшего и вытащившего на площадь коробку с амулетами.
— От рожи, от рожи, — кинулся он к Турану, тряся связками луженых бубенчиков. — От язв, от нарывов, от шрамов!
— Пшел, — отмахнулся Аттонио палкой и, не выпуская Турановой руки, потащил за собой. — От рожи… Рожа у него самая та, исключительно правильная. Точно соответствующая!
То же самое он когда-то сказал и в подземелье.
На немоту лица Туран не сразу обратил внимание, хватало и без того: боль, которая сопровождала выздоровление, выматывала почти также, как редкие, но мучительные монологи Аттонио, будто решившего свалить на Турановы плечи все грехи мира. Едкие реплики мэтра пробивались сквозь деланное равнодушие, подталкивали сначала вставать, потом, опираясь на скользкую стену пещеры, ходить. Треклятая дыра в ноге обещала вечную хромоту, и левая рука, переломанная при падении, срослась неверно: пальцы теперь почти не слушались. Сколько ни пробовал в кулак собрать — застывали раскоряченной птичьей лапой.
Так где тут было о лице думать? Не болит и ладно. А что онемевшее, так из-за ссадин да мазей Аттонио. Но однажды мэтр принес зеркальце, заботливо укутанное куском шелка. Им же долго полировал гладь, потом подлил масла в лампу, и тогда поманил Турана.
— Держи. — Мэтр протянул зеркало. В полторы ладони, по изнанке вязь серебряных цветов, из которых уже выколупали камушки, и поверхность, перечеркнутая трещиной, но не утратившая изначальных свойств.