Ударить не получилось, Аттонио оказался быстрее и сильнее. Свалив Турана на пол, скрутил, стянул запястья все тем же куском шелка, а потом поставил у лица лампу и зеркало.
— Смотри, — повторил он, присаживаясь рядом. — И привыкай к тому, с чем тебе предстоит жить и что когда-нибудь увидят люди.
И люди увидели. Они не скрывали отвращения, брезгливости, редкой жалости и частого страха. Боятся заразиться? Это они зря, Аттонио великодушно объяснил, что был очень осторожен и стремился к строго определенным результатам без ненужных последствий.
Он, Туран, был творением, незаконченным пока, но уже неспособным уйти от мастера. Куда идти? Наират жаждет крови. И Кхарн поспешит пролить ее, спеша оправдаться.
— Я — твой единственный шанс на жизнь, — доверительно произнес Аттонио, развязывая принесенный в пещеру узел. Штаны, рубаха, кемзал с продранным рукавом, сапоги и плащ. — В том числе и на жизнь с самим собой. А тебе ведь хочется жить? Конечно, хочется. И это правильно. Только так можно хоть что-то исправить. Вот убивать меня не советую: что ты станешь делать дальше?
— А что мы станем делать сейчас?
Туран, кое-как натянув кемзал, попытался застегнуть пуговицы. Мелкие, тугие, они выскальзывали, а деревянные пальцы на левой так и не слушались. Одной рукой неудобно, Аттонио же не спешил помочь, как и не спешил ответить.
— Будем, — наконец, соизволил сказать он, — доделывать недоделанное. Мне все еще нужна склана.
Именно она, бескрылая, и выманила Турана из подземелий, заставила выползти на свет. Небесное Око, узрев отступника, щедро плеснуло светом, едва не выжгло глаза, но потом смилостивилось, позволило притерпеться.
— Жди, — велел Аттонио, уже привыкший к таким переходам. — Нужно время.
За стеной крохотного дворика раздавались голоса, кто-то протяжно ныл, кто-то кричал, кто-то стучал железом по дереву. Пахну́ло навозом и краской, обняло теплом.
Жизнь продолжала прясть сама себя. И рвалась взлохмаченным нитяным краем на помосте под киноварными знаменами, с которых Наирский жеребец внимательно следил за работой палача.
— Почему она настолько важна, что ты даже теперь не хочешь бросить поиски? Особенно теперь?
Размяв пальцами хлебный мякиш, Туран сунул его в рот, закатил языком на остатки зубов, пытаясь прожевать. У хлеба был отчетливый привкус гноя, и неосторожно задетый осколок зуба снова царапнул распухшую десну. Проклятье! Найти бы цирюльника, чтоб корни повыдергивал. Хотя попробуй уговори его с такой-то рожей…
А мэтр сидел себе спокойно на дне колодца, что пустой глазницей пялился в небесную синеву. Сидел и думал о серошкурой, которую теперь точно из дворца не выцарапать.